все внутри оборвалось. Она-то знала, что такое безработица. Остаться без работы сейчас, с пятилетним ребенком на руках, когда муж мобилизован… Два первых долгих, пустых дня. Не к чему подыматься рано. И все-таки она по привычке поднялась до света, хотя дел у нее не было. Обращалась в профсоюз, но там ей ничего утешительного не сказали, — да и кто теперь в профсоюзе! Настоящих товарищей всех поарестовали. А этих назначили сверху, по приказу министерства, теперь они вроде полиции. Вот тогда-то она встретила ту женщину… и теперь ее работа совсем не похожа на прежнюю, которую она делала всю свою жизнь. Пожалуй, не легче, но совсем иная. В ячейке ей в последнее время поручали продавать брошюры. Это надо понимать! Работа не из простых — против тебя нищета, косность. В районной организации выдают столько-то экземпляров. Надо их все распродать, вот и стараешься — вовсе не потому стараешься, что тебе будет нагоняй, если на руках останутся непроданные брошюры. Конечно, в районе не совсем учитывают условия: каждой ячейке — пачка брошюр, и уж как хотите, а в хвосте не оставайтесь. Но, с другой стороны, представьте себе, что эти газеты и брошюры так и будут лежать в пачках, не попадут в нужные руки, — значит, и нужные мысли не дойдут до людей. И значит, товарищам труднее будет дать отпор врагу. Вот, скажем, рабочий, ведь я его отлично знаю, знаю, сколько он зарабатывает, знаю, что у него четверо детей; а все-таки моя задача убедить его: придется тебе, друг, не пойти нынче в кафе… говоришь, дорого? — что ж поделаешь, но если ты не прочтешь того, что здесь написано, тебе же хуже будет, обойдется тебе куда дороже, чем эта брошюра стоит. У тебя нищенский заработок? Кто же спорит, но если ты не будешь бороться, заработок еще снизится… Для того чтобы бороться, надо знать — как. Должно быть, потому, что она всю свою душу вкладывала в продажу газет и брошюр, проявляла такую настойчивость, о ней подумали сейчас… Она не могла забыть об Испании. Ей казалось, что каждая проданная брошюра — это как будто отвоеванная пядь испанской земли, даже если в брошюре речь шла совсем о другом. Быть может, именно поэтому ее и привлекли к такой работе. Одним словом — совсем другая работа… Вся жизнь ее переменилась. Сейчас она обо всем расскажет мужу. Он похвалит ее, непременно похвалит, и при этой мысли она даже покраснела от гордости. Раньше, во время «его» войны, ей подчас было стыдно выполнять будничную, обычную работу, а теперь все изменилось — он на войне, а сражается она. Некоторые женщины не могут этого понять. А какое это огромное счастье — чувствовать себя во всем равной мужу… Она его любит. И когда ей бывает страшно, вспоминает о нем.

Теперь это уж наверняка Ферте-Гомбо…

Деревня вытянулась вдоль невысокого мелового холма с большими белыми пролысинами; в голом поле уныло торчали скелеты тополей. Первые домики словно врезаны прямо в склон холма, и казалось, что, переступив порог, очутишься в пещере. У околицы дома стояли далеко друг от друга. Вся деревня будто вымерла и похожа на обледеневшие остатки какого-то гигантского пиршества. Все дома каменные, все с резьбой — на стенах, вокруг окон, под крышей; все в каменных ветках, в желобках, выступах, в гербах, фигурках, с резными наличниками… То там, то здесь — пустое пространство, словно выбитый зуб: между двух жилых домов виднеется разрушенная стена, и среди груды камней торчат сухие стебли крапивы — развалины еще с той войны… А вон грязнобурая дверь, верхняя половина откинута внутрь, в черноту сеней, и там кто-то шевелится… чей-то глаз подозрительно следит за проходящей по улице незнакомой женщиной. Она боится привлечь к себе внимание. Вот идет человек, кто его знает — военный он или штатский? Не поймешь, что здесь за люди в этом Ферте-Гомбо, да, впрочем, и в той первой деревне тоже. Она ускоряет шаг.

На ней поношенное синее пальтишко, слишком легкое по такому морозу. Правую руку она засунула в карман и сжимает в пальцах обратный билет и еще какую-то свернутую бумажку — что это за бумажка, она даже забыла. Левая рука, в которой она тащит чемоданчик, совсем закоченела. Она старается делать большие шаги, словно стоит дойти вон до тех домов, и все будет хорошо. Надо было бы надеть шляпу, уж очень холодно. Нет, в косыночке лучше, шляпа больше бросается в глаза. Ну, моя, положим, не бросится, скорей на помойку просится. Легким движением головы она откинула прядку волос, спустившуюся на лоб, перехватила чемоданчик в правую руку. Напрасно я не посмотрела, что это за бумажка. Она прикрывает вязаной перчаткой губы; от ветра они потрескались и болят. Почему я не спросила того коротышку, которого встретила, где находится третий взвод? Только бы не ошибиться, только бы не попасть на заметку…

По дороге ей повстречалось несколько мужчин, и каждый по привычке оборачивался ей вслед. Один даже сплюнул от восхищения. Она не решается поднять глаза. Конечно, можно было бы спросить у кого-нибудь… но вдруг ошибешься? Вряд ли. У всех нарукавные повязки, береты, штатская одежда; не звери же они, в самом деле, не съедят ее. А все-таки лучше бы поговорить с кем-нибудь из невоенных, прямо объяснить, что так, мол, и так, жена идет повидаться с мужем: каждый ее поймет, поможет… Каждый ли? Молоденькая девушка выходит из кафе и быстро исчезает за дверью ближайшего домика. Полетте почему-то вдруг становится неприятно, но она старается сразу подавить это чувство. В каком же бараке, в конце концов, живет ее Рауль? Ага, часовой, — значит, здесь канцелярия, офицеры. Лучше свернуть вон в ту улицу.

Здесь ни души. Господи, боже мой, до чего же все-таки холодно! Проходит какой-то человек с вязанкой дров. Коренастый, рыжеватый блондин. Он приветливо улыбнулся ей, и она решается заговорить. Вид у него довольно добродушный.

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете случайно, где стоит третий взвод первой роты?

Рыжий опускает вязанку на землю и ухмыляется.

— Как вы говорите, третий взвод? Да это же мой взвод!

— Вот удача-то! Может быть, вы знаете… Не скажете ли, где мне найти Бланшара Рауля, рядового Бланшара?

— А вы его жена?

Она нахмурилась. Сказать этому рыжему? А может быть, лучше не говорить? — Я, видите ли… да, я его жена. Мне хотелось бы его повидать, но так, чтобы не очень привлекать внимание.