Франции, по всем дорогам разъезжают молодчики на мотоциклах, повсюду заставы, прохожих останавливают, проверяют документы… Ищут Жака и Мориса. Они с ума сходят оттого, что не могут найти Жака и Мориса.

— Ага! — воскликнул Рауль. — Значит, не нашли?

У них здесь в Ферте-Гомбо никто ничего не знает, все время думаешь так и этак, ломаешь голову, слухи разные ходят… — Ты только представь себе, что было бы, если бы их нашли, — воскликнула Полетта, — по всей Франции раструбили бы, вы бы давно уж узнали. — Но из последних слов Рауля Полетта поняла нечто важное: — Значит, вы здесь не получаете литературы? — Слово «литература» прозвучало немного странно в устах Полетты, она поняла это по взгляду Рауля: разумеется, она переняла это выражение от своей связной. Значит, у нее есть связная? Через каждые две фразы у Полетты вырывалось какое-нибудь необычное или в необычном смысле употребленное слово. Так бывает с молодым подмастерьем: работает всего несколько дней, а уже сыплет странными, непривычными названиями инструментов и предметов. — Бери скорей, пока я не забыла. — Полетта вытащила из сумочки небольшую пачку листовок. — Ты их потом прочтешь. — Но Рауль, слушая Полетту, уже не мог оторвать глаз от листовок.

— Это здорово кстати, — сказал он наконец. — Я им уже все объяснил про Финляндию. Но нужны материалы, факты, фактов нам недостает…

— Ты потом прочтешь, слышишь? А пока спрячь хорошенько.

Рауль обнял жену, положил листовки в карман. Полетта рассказывала, что делается на заводах. Шпик на шпике. Особые списки подозрительных. В первое время хватали всех подряд, а теперь у них новый приемчик: вручают приказ об отъезде, якобы посылают работать на завод в провинции. Человек уехал — и словно в воду канул.

— Говорят, больше всего угоняют в департамент Сены и Марны. Там в Мелене сажают в поезд, а затем… в тюрьму или в лагерь — никто не знает. Тысячами увозят. Рассказывают, что Сена и Марна — это такой департамент, где охранка хозяйничает вовсю.

— И мы здесь об этом слышали. О Сене и Марне. Мы ведь в ведении той же самой жандармерии. Ну, скажи теперь, как наши?

Полетта рассказала мужу все новости. Об Антонио она ничего не слыхала. Трудность вот в чем: после роспуска партии нашим людям не следует встречаться без особой надобности, чтобы не наводить шпиков на след. И потом некоторые ушли в подполье, «в туман»… Полетта заметила вопросительный взгляд мужа и подтвердила: — Да, у нас теперь так говорят: «ушли в туман»…

Сейчас никогда не знаешь в точности, почему человек исчез — то ли в солдаты забрали, то ли посадили в тюрьму, то ли он ушел «в туман». А расспрашивать нельзя. Если бы ты знал, какую расправу они учинили над депутатами, ужас! И Полетта рассказала о двух депутатах. Она не знала в точности, где они сейчас, не то в тюрьме Сантэ, не то в Версальской. Почему в Версальской? Так ей передавали. А может быть, действительно в Сантэ… Оба они инвалиды еще с той войны. Им, видишь ли, оказали милость, потому что, надо тебе сказать, никаких льгот для политических заключенных больше не существует, а депутатов бросают в одиночку. Так вот, у этих двух… у одного разбито лицо, осколком снаряда глаза попортило, а они отняли у него очки, значит, он теперь совсем, совсем слепой; у другого отняли протезы, он не может ходить… Так вот, «из милости» их посадили вместе, и слепой должен носить того, безногого, к параше…

— Гады проклятые! И они осмелились их тронуть? Да кто же это? Неужели Жан и Феликс?

Крупная слеза поползла по щеке Рауля. Полетта стерла ее перчаткой. И произнесла тихо, но решительно:

— Но ведь все равно партию… Партию им не сломить.

Пора было возвращаться. Должно быть, Декер уже ждет их на кладбище. Полетта заговорила о сыне. С ним теперь гораздо легче, стал такой понятливый мальчик. Помнишь, ведь какой он был капризный? А уехал отец, и все капризы как рукой сняло. Когда полицейский упомянул при нем о Пассионарии[304], ты бы видел только, — посмотрел сначала на меня, а потом говорит: «А что это? В кино показывают?» Подумай только!

Рауль засмеялся. Он почувствовал гордость, такую гордость, что даже не нашелся, что сказать. В молчании они прошли еще несколько шагов. И потом, как бы продолжая свою мысль, Рауль спросил Полетту: — А ты ничего не говоришь, какую же ты работу нашла?

Полетта взяла мужа под руку. Нежно сжала пальцами его сильные бицепсы. Потом вдруг застеснялась, как девочка, и, уставившись на свои стоптанные туфли, прошептала:

— Я работаю для партии. Так вот, я хочу отвезти Мондине в Сен-Любен… Мама за ним присмотрит, да и ему полезно будет на свежем воздухе пожить…

Она ждала ответа. Но Рауль молчал, и молчал потому, что боялся сказать не то. Чего доброго, Полетта подумает, что он боится за нее, или слишком уж удивлен, или считает, что ей это не подходит. Полетта работает для партии — что ж? Так оно и должно быть. Во всяком случае, он обязан вести себя так, чтобы она поняла: Рауль считает, что так оно и должно быть. Молчание нарушила Полетта:

— Значит, не пиши мне больше… пиши моим старикам и Мондине, а уж я как-нибудь получу от них сведения о тебе. Я съезжаю с квартиры, оно будет вернее.

Рауль молча слушал Полетту. Значит, так. Рауль вспомнил, как он уезжал в Испанию. Полетта тоже ничего не сказала, когда он объявил ей, что едет. А сколько он мучился, ломал себе голову, как сообщить ей об этом. Полетта тогда ничего не сказала. А теперь ничего не сказал он. Ясно, что Полетте нелегко было собраться с духом и сообщить ему… Скоро Новый год, еще один Новый год в разлуке; вспомнилось, как встречали Новый год в Гвадалахаре…

— Выходит, — сказал он, взглянув на Полетту, — что в эту войну сражаются женщины?

— Что ж, возможно и так… — ответила Полетта.

XIV

От сорокового года все, даже Пасторелли, который принципиально ни во что не верил, ожидали чего-то необыкновенного. Тысяча девятьсот сороковой год… Газеты пестрели предсказаниями старинных и нынешних оракулов. Даже Нострадамуса и святую Одилию вытащили на свет божий, а о знаменитых современных астрологах и говорить нечего, к ним теперь