В камере шли те же самые разговоры, споры и предположения,что и в любой казарме в то время. Рассуждали вслух, будет ли всеобщаядемобилизация или будут отпускать по годам, двадцать шестой год отпустят, адвадцать седьмой задержат, потому что родившиеся в двадцать седьмом толькосейчас достигли призывного возраста и раньше служили как бы не в счет. Спорилио том, какая наступит послевоенная жизнь: распустят ли колхозы, отменят липродовольственные карточки. Спорили о Германии, о том, какой здесь уровень жизни.Удивлялись, почему немцы оказались такими зверьми. Рассказывали об известноммаршале, который на днях отправил на родину шесть вагонов трофеев, включая дваавтомобиля, концертный рояль, мебель для городской квартиры и дачную, и ещенесколько контейнеров со старинными часами, сервизами, люстрами, канделябрами,дверными ручками, брильянтами, шубами, шерстяными отрезами и прочими вмаршальском хозяйстве предметами первой необходимости. Говорили: так им, гадам(немцам), и надо, их фюреры вроде Геринга тоже из всех стран Европы натаскалинемало! Гадали, что же будет с вождями Третьего рейха. Рассказывали, чтоГеббельс и его жена, прежде чем покончить самоубийством, отравили своихшестерых детей. О том, что Гитлера нет в живых, тогда еще знали только Сталин ивоенная переводчица Лена Ржевская, – поэтому в камере спорили, жив он или нежив, что с ним сделают, если поймают, и что сделал бы с ним каждый изучастников дискуссии. Планы были разные: от расстрелять или повесить довыставления Гитлера голым в зверинце, чтобы возить в клетке по городам, чтобылюди плевали в него и говорили ему всякие слова. От Гитлера естественнымобразом перешли к Сталину, тут споров не было, было только восхищение. Умный,гениальный, великий. Всем руководит, все знает, при этом читает книги попятьсот страниц в день и практически никогда не спит, все думает о нас.

Соседом Чонкина по нарам оказался артиллерист Вася Углов,раньше служивший в Кремле, в охране Сталина. Туда его приняли за высокий рост,а выгнали за пьянство. Которое, впрочем, случилось всего один раз. Но вкремлевской охране одного раза оказалось достаточно. В камере, как и везде, гдеВасе случалось оказаться, его, разумеется, стали расспрашивать, видел ли онлично Сталина.

– Видел, и много раз, – отвечал Вася с достоинством.

– Личными своими глазами? – допытывался ефрейтор Митюшкин,попавший на «губу», как и Чонкин, за самоволку.

– Личными своими, – подтвердил Вася. – Я когда на посту утуалета стоял, он мимо меня по несколько раз в день проходил.

– А зачем?

– Чего зачем?

– Зачем он в туалет-то ходил?

– Ты чего, дурак, что ли? – удивился Вася. – Зачем люди вуборную ходят?

– Так то люди, – возразил ефрейтор, – а то Сталин!

– Вот дурень! – вмешался сержант Гаврилов. – Сталин тебе чтоже, не человек? Даже Маркс говорил: ничто человеческое мне не чуждо.

– И Маркс ходил в уборную? – еще больше удивился Митюшкин.

– Нет, – сказал Вася, – Маркс в штаны накладывал.

Тут все в камере стали смеяться над Марксом и над Митюшкиными спрашивать последнего, кем же он себе представляет вождей мировогопролетариата, если они лишены таких естественных удовольствий. Митюшкиннадулся, от продолжения разговора уклонился, но ночью растолкал Чонкина свопросом:

– А ты тоже думаешь, что Сталин ходит в уборную?

Чонкин, вспомнив, что однажды на вопросе о личной жизнитоварища Сталина сильно обжегся, отвечал уклончиво, что он о Сталине вообщеничего не думает. Утром трое суток, на которые Митюшкина посадили, закончились.Вернувшись в часть, он сразу попросил встречи с замполитом и принес емудокладную записку о том, что содержащийся под арестом Василий Угловраспространяет клеветнические утверждения, будто товарищ Сталин ходит вуборную. А арестованный Чонкин, добавил он, с гордостью ему заявил, что отоварище Сталине вообще ничего не думает. Замполит был нормальным человеком. Онне увидел в камерной дискуссии ничего, кроме глупости, но донос былполитический, на него надо было как-то, хотя бы формально, отреагировать.Поэтому он посоветовал Митюшкину обратиться в Смерш к полковнику Гуняеву.

Полковник Гуняев тоже плюнул бы на трех дураков. Запоследнее время самовольщиков и безобидных болтунов чуть ли не каждую ночьвылавливали дюжинами. О них сообщали их же прямому начальству, а уж от тогозависело, сколько кому влепить. Однако начальники не все же были зверьми,многие понимали, что солдаты за время войны чего только не натерпелись и ненавидались. Ну, сорвались с колодок, загуляли, с девушками немецкими илибабушками побаловались, а то даже и ляпнули что-то не то, так за всеперенесенное в жизни заслуживают, по крайней мере, снисхождения. И потомусажали солдат на «губу» неохотно, а если уж и сажали, то сроки давалиумеренные.

Вот и Чонкин, отсидевши сколько-то дней, вернулся бы к своимлошадкам Ромашке и Семеновне и в родную казарму, а вскоре дождался бы идемобилизации, да опять нашла на него невезуха. Как раз в то самое время, когдаон, единственный, может быть, раз за все последние месяцы решился на самоволку,был издан и разослан по частям приказ Верховного главнокомандующего об усилениидисциплины в войсках. В приказе говорилось, что после выхода Советской армии извойны в частях наблюдаются признаки морального разложения и ослаблениядисциплины. Среди военнослужащих оккупационных войск имеют место факты неподчинениякомандирам, нередки случаи пьянства, хулиганства, грабежей, насилия,мародерства, продажи военного имущества и оружия. Особо указывалось наопасность участившихся контактов с местным населением, которые ведут кзаражению венерическими болезнями, дезертирству, разглашению военной тайны исамое страшное – к идеологическому разложению. Приказ предписывал командирамчастей и соединений, а также руководителям Смерша принять решительные меры поусилению дисциплины, а всех нарушителей ее – разгильдяев и самовольщиков –наказывать самым строжайшим образом.

Был приказ, было и разъяснение. Для устрашения нарушителейдисциплины следует провести ряд показательных процессов. Выездные сессиивоенного трибунала должны показать всем разгильдяям, что наказание будетнеизбежным, суровым и быстрым.