Тут явился стол со всякими кушаньями, с пивом и водкой. А когда путник напился, наелся, явилась и постель, покрытая оленьими шкурами. И рад же был путник, что добрался-таки до настоящего хозяина в доме.

Рассказы старухи Берты

Лисицу окружили и застрелили; поминки по ней справили у ленсмана[22]; выпили и поплясали вечерком. Во внимание к трудовому дню, пожатым лаврам и трем четвертям мили предстоявшего мне обратного пути хозяин позволил нам всем разойтись вскоре после 11 часов, а мне вдобавок предложил лошадь. За такое предложение стоило сказать спасибо, но так как проезжая дорога была вдвое длиннее, то я предпочел отправиться восвояси, как явился — на лыжах. Шкуру лисицы и ружье за спину, палку в руки и — марш. Лыжный путь был чудесный: день выдался солнечный, а вечерний морозец покрыл глубокий снег тонкой ледяной корочкой; на небе ярко сиял месяц и горели звездочки. Чего больше? Стрелой летел я по холмам и долинам, через рощи, между стройными колонками берез, верхушки которых образовывали точно серебряные навесы для сов, сидевших тут, пугая друг друга в тишине ночи страшными рассказами.

Стрелой летел я по холмам и долинам…

Где-то, напуганный гугуканьем сов и прохваченный февральским морозом, жалобно закричал заяц; лисица, выйдя искать приключений, перебранилась с соперницами и испускала насмешливо-злобные крики.

Мне пришлось некоторое время держаться проезжей дороги, и меня нагнал на маленьких санках парень в тулупе. Признав во мне по ружью и трофею, висевшему у меня за спиной, охотника, парень вступил со мной в беседу и сказал, что когда я спущусь к реке, то, верно, встречу стаю волков, — он с холма видел, как они переходили по льду. Поблагодарив его за предупреждение, я пустился дальше и добежал до обрыва. Внизу, до самой реки тянулся сосновый лесок и застилал вид на реку. Волков не было видно. Я и продолжал путь бегом в тени сосен; только в ушах свистело, да ольховые кусты хлестали меня по щекам. Несясь стрелой, трудно, конечно, разбирать дорогу, и вот я с размаху налетел на пень, переломил одну из лыж и уткнулся головой в снег. Подымаясь, я почувствовал такую боль в ноге, что почти не мог ступить на нее. Пришлось ползком отыскивать в снегу ружье, которое наконец и нашел, с обоими стволами, забитыми снегом. Едва я успел засесть в засаду на берегу реки, как показались плетущиеся волки; их было пять! Я поджидал их с нетерпением истинного охотника. Когда они были уже шагах в сорока, я приложился и спустил курок сначала у одного ствола — осечка, потом у другого — этот дал выстрел, но затяжной, и пуля пролетела между верхушками сосен на другой берег. Волки встрепенулись и во всю прыть пустились наутек.

Сердитый, встал я на ноги; ногу ломило еще сильнее, и я, подпираясь ружьем вместо палки, побрел по реке, чтобы разобрать, где, собственно, нахожусь. К радости своей, я увидел по ту сторону дымок, подымавшийся над верхушками сосен, а затем и просвечивавшую между стволами крышу. Я сразу узнал местность. Это был Туппен-гаут, хутор, принадлежавший к усадьбе, где я жил. С большим трудом протащился я шагов сто в гору, взбираясь на крутой холм, и за то был вознагражден видом яркого огня, пылавшего в очаге и светившего в окна. Доковыляв до дверей, я приподнял скобку и вошел в горницу, как был, весь запушенный снегом.

— Господи Иисусе! Кто это? — испуганно сказала старуха Берта и выпустила из рук окорок, с которым возилась, сидя на скамейке у очага.

— Добрый вечер, не бойся; ведь ты знаешь меня, Берта? — сказал я.

— Да это студент так запоздал сегодня! А я-то было перепугалась. Лезет весь белый, в снегу, и так поздно! — сказала Берта, вставая. Я рассказал ей свое приключение и попросил ее разбудить кого-нибудь из парней, чтобы послать его в усадьбу за лошадью и санками.

— Ну что, не говорила я, что серый будет мстить! — пробормотала старуха себе под нос. — Вы не хотели мне верить, сделали на него облаву. Вот прошлый год Петр и сломал себе ногу. Теперь увидали, что он мстит! Да-да, — и с этими словами старуха направилась к постели в углу, где храпели вповалку все обитатели хутора. — Ола! Вставай! Надо идти за лошадью для студента! Ола! Встань же!

— О-хо-хо! — прогнусил Ола, укутываясь одеялом. Он слишком разоспался, чтобы так скоро дать поднять себя на ноги, и прошла целая вечность, пока он протирал глаза, позевывал, почесывался, задавал невпопад вопросы, высвобождаясь из-под груды спящих, надевал штаны и куртку и наконец-то понял толком, чего от него требовали. Посул на водку ускорил прояснение его мыслей и даже прогнал страх проходить мимо березы, на которой повесился Оле Аскерудсбротен. Во время переговоров между белоголовым Олой и старухой Бертой я успел рассмотреть обстановку горницы; тут были ткацкие станки, прялки, стулья, понаделанные из чурбанов, метлы, бочонки, обухи, куриные нашести с курами, старое ружье, подвешенное к потолку, шест, стонавший под бременем навешанных на него мокрых чулок, и много еще всякой всячины, перечислением которой не хочу утомлять читателя.

Когда Ола наконец убрался, Берта уселась на краешек печки. Старуха была разодета по-праздничному, то есть в таком наряде, какой носили старухи на ее родине, в Гаделанде, откуда она переселилась сюда: в синей кофте, отороченной тканой тесьмой, в черной, заложенной складками юбке и в чепце с лопастями и бантом на затылке. Острые, подвижные, косо прорезанные глаза, выдающиеся скулы, широкий нос и желто-коричневый цвет лица выдавали чужой монгольский тип и делали старуху несколько похожей на ведьму; немудрено, что она слыла первой знахаркой во всем округе.

Удивляясь тому, что она еще не ложилась, я спросил, уж не ждала ли она гостей, что так разоделась.

— Нет, — отозвалась она, — я сама была давеча там, в Уллене; звали мерять одну женщину[23], а потом еще ребенка отчитывать от аглицкой болезни[24]. Ну вот, я недавно только и добралась до дому, даром что подвезли меня до самого постоялого двора.

— Так, пожалуй, как посмотрю, ты и с вывихом справишься, Берта? — спросил я как можно серьезнее.