улицы выкрикивал моё имя: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» – И через несколько секунд снова: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» Вот так часто поступают в деревнях. То есть выкрикивают чьё-то имя, чтобы заставить человека выйти из дому. Мой будущий отец действовал так же, когда они с моей матерью были женихом и невестой примерно в моём возрасте, на год старше или младше. Моя будущая мать тогда жила в доме Химены, её спальня находилась наверху, и окно всегда было открыто, чтобы услышать жениха. А он, появившись на площади, начинал звать: «Лея! Лея!» И невеста отвечала ему из дома: «Любовь моя! Любовь моя!» Люди рассказывают, что слушать эти «песни» было всё равно что постоянно наслаждаться весной. Да и я тоже, когда иду к Хавьеру, кричу ему: «Красавчик! Красавчик!» Ведь я иногда называю Хавьера красивым, когда хочу, чтобы он меня полюбил, но он ничего не отвечает, не поёт мне, а ждёт моих шагов на своём коврике, чтобы открыть дверь и спросить, как обычно: «Ну, чего тебе, Маленькая Лея?» Зато Марко поёт, но я не хочу, чтобы он мне пел, душа моя не откликается на его зов, и я не говорю ему ни слова.

И вот теперь Марко постучался, а мама из кухни проворчала: «В один прекрасный день этот парень вышибет нам дверь». Я вышла и спросила: «Чего надо самому грубому человеку посёлка?» Его даже снег не удержал дома, и он поинтересовался, видела ли я, что украшает фасад нашего дома. А я: «Что ты болтаешь, Марко?» «Выйди да взгляни, посмотри, посмотри», – сказал он. Я схватила толстую отцовскую куртку, которая всё еще висела на вешалке у двери, и, будто под тяжестью ноши, вышла из дома; мои туфли немного увязли в снегу. Я хранила молчание, а Марко, держа сигарету покрасневшими пальцами, выдыхал табачный дым. На каменном фасаде моего дома, рядом с дверью и как раз там, где начиналось окно, через которое я видела лес, красовалось слово грубиянка. Заглавными буквами и чёрной краской: грубиянка, представляете, сеньор?

Когда я была маленькой, сеньор, в школе за словом в карман не лезла и мигом выкладывала всё, что думала, не стесняясь. А Каталина смотрела на учителей с овечьим выражением лица, словно умоляя: не спрашивайте меня, я всё равно не знаю, не наказывайте, ведь меня там не было, дома меня не любят, что вызывало у учителей жалость, и они проявляли снисходительность. Когда она охромела, а дети гоняли её по школьному двору, чтобы посмеяться, всегда появлялся кто-нибудь из учителей и читал нотацию насмешникам. Но я-то знала, что люди понимают друг друга благодаря общению, а к нелюдям и прочим ничтожествам надо относиться как к коровам, погоняя палкой по заднице, чтобы направить их на истинный путь. В отсутствие учителей я подходила к этим детям и объявляла им, что я – кот в перчатке: не убиваю, но угрожаю. Озорники смеялись, а я принималась ругать их во все корки и всячески обзывать, сеньор. Как-то раз я сказала одному мальчику, что его мать, наверное, курица-несушка, и единственное, что она сумела сделать, это снести такое яйцо, как он, готовое изжариться на сковородке. А ребёнок, у которого, видимо, не было матери, разрыдался, слёзы потекли рекой – нет, что я говорю! – полились в семь морей. Директор школы – горше хины – заявил мне: то, что на уме, не всегда должно быть на языке, но я не чувствовала вины, а жалела Каталину и её заплаканные глаза. Поэтому игриво ответила пословицей: «Когда дьяволу нечего делать, он убивает мух своим хвостом», которую мой отец часто использовал в отношении семейки Долорес. И обратите внимание, как удивительна жизнь, сеньор: в конце концов директор оказался дьявольской мухой. Дело в том, что, когда я высказала ему это, он спросил, не я ли сестра отсталой девочки, которая не может двигаться. И добавил: «Как же повезло твоим родителям-болванам, что у них и отсталая, и невоспитанная дочки». А я хоть и редко молчу, но знаю, когда лучше промолчать, ведь если отвечу этому придурку, ничтожеству, треплу, то моей маме придётся вытерпеть нотацию о том, что она «мать глупой грубиянки». Но нам и без того хватает жалости, вызываемой у стариков посёлка такой её дочерью, как моя сестра.

С того самого дня вся школа прозвала меня «грубиянкой» по поводу и без. Я не обращала внимания, но однажды в автобусе, сидя рядом с Хавьером, спросила его, а что, если плохое воспитание передаётся по наследству и когда мы станем родителями, наши дети с рождения будут грубиянами, унаследуют грубость, как косули – пятна на своей шкуре. А он посмотрел на меня с таким видом, словно хотел сказать: «У нас с тобой детей не будет», но я не придала этому значения, поскольку была испугана, поверив, что действительно слишком груба. И с тех пор, сеньор, это слово эхом звучит во мне, но мой сильный характер отталкивает его, как вода – масло. Но когда я увидела это слово на фасаде моего дома, где я жила вместе с женщиной, которая меня воспитала, и с сестрой, которую оказалось невозможно воспитать, в моём желудке возникли такие рези, что искры из глаз посыпались.

«Кто это сделал?» – спросила я, и Марко поспешно ответил: кто же ещё, если не приезжие. Сеньор, когда блондинка сказала мне, что это я написала слово нежеланные, мне надо было ответить ей «нет-нет-нет, я об этом ничего не знаю» и следовало воспользоваться выражением лица Каталины в детстве, мол, «я тут ни при чём». Но я выпорхнула оттуда, как испуганная голубка. И вот теперь фасад моего дома украсила надпись грубиянка. Я попыталась стереть её и тут же убедилась, что она не исчезает даже от дождевой воды. Марко воскликнул: «Я знаю, я понял, что надо сделать». И я пошла за Марко, который быстро шагал по заснеженной земле. Почти трусцой мы добрались туда, где сейчас, должно быть, находится ваша собака, сеньор, и где лежат мертвые зайцы. Мы увидели кучу зайцев в пятнах крови и почти одеревеневших. Их мордочки были такими же застывшими, как лицо моего покойного отца. А Марко, у которого не осталось угрызений совести, взвалил на плечо не менее десятка холодных, как лёд, зайцев. Недолго думая, я подхватила свалившихся с его плеча несколько тушек, и, как в сцене из фильма ужасов, мы приблизились к двери дома Химены.

«Эти приезжие не выйдут на улицу, пока не сойдёт снег, а потом ты