признаков того, что собирается покинуть этот мир в том году, и в её день рождения я заметила лёгкое раздражение на лицах наших родителей. «Что с вами стряслось, почему вы не берёте погремушку, чтобы отметить день рождения Норы?» – поинтересовалась я, ведь в такие дни мы обычно громко шумим, ибо она реагирует только на это. А они не знали, что и ответить, но я весьма догадлива и интуитивно поняла, что в глубине души они предпочли бы, чтобы её жизнь закончилась. Не потому, что они её не любят, не смотрите так на меня, сеньор, а от усталости ждать то, что на самом деле не происходит. И в последующие несколько лет жизни Норы мои родители всё сильнее сутулились по мере того, как врач говорил им, что он не знает, ему не известно, сможет ли в таком возрасте Нора вынести всё то, что уготовила ей жизнь. «Само собой, разумеется, – добавлял он, – она будет становиться всё более прикованной к постели, всё менее и менее подвижной». Когда Норе исполнилось пятнадцать, я сказала ей: «Нора, ты выдержишь всё это вместе с нами».

Видите ли, сеньор, я разглядывала странное тело моей сестры и сделала вывод, что Нора в действительности – некий сосуд. Нехватка воздуха превратила его в керамическое изделие, сеньор. Я имею в виду, что оно стало вместилищем всего, что случается с нами в этой жизни. Потому что все мы – вы, я, моя мать, Хавьер и кто угодно из нашего посёлка – вбираем в себя эмоции и после что-то с ними делаем. А Нора только содержит их, они в неё не впитываются, её не пронзают и никуда не деваются, как заплутавшие кроты. Известно ли вам, что кроты, заблудившись, не могут определить своё местоположение даже по запаху пищи? И они роют землю, роют и роют, не зная точно, куда пробираются. Так я представляю себе и существование Норы, сеньор. Воображаю маленького слепого зверька, роющегося в земле без понятия, где же находится север – вверху или внизу.

Обратите внимание, сеньор: когда пятнадцать лет исполнилось мне, мир для меня не рухнул, а принял иную форму. Я снова призналась Хавьеру, что он мне нравится, да, нравится, и произнесла это с интонацией, которую иногда использую, чтобы истина прозвучала более убедительно. И когда я упоминаю то, что считаю вечным, сеньор, – вы всё равно этого не помните, – а в пятнадцать лет жизнь кажется бесконечной, и эмоции представляются нескончаемыми кусочками жевательной резинки, не теряющими своего вкуса, даже если их долго жевать. Ну, я и повторила, что мне он нравится, да так серьёзно, что Хавьер поцеловал меня в губы, и вкус его слюны сохранялся на моих губах несколько дней. С загоревшимися глазами я положила его руку себе на грудь, сеньор, на мою грудь, потому что она держится вертикально, в отличие от той, что у Норы, и Хавьер поцеловал меня ещё крепче. А Эстебан, наблюдавший с площади, как мы целуемся, крикнул нам: «Всякий влюблённый – солдат!»[3] Затем мы пошли к заброшенному дому Химены, который, как я вам уже говорила, служил пристанищем для влюблённых. Хавьер, напоминающий земляничное дерево, и я, похожая на нечто большее, нежели растение, бросились на кровать в доме Химены. И на том самом матрасе Хавьер начал превращаться в иву с толстым стволом, но с плакучей кроной, из тех, что едва касаются земли. Он так нежно играл с моим телом, что я, словно зверушка, взобралась на это дерево по имени Хавьер, взобралась, словно белка, которые водятся у нас в сухих местах. Размышляя об этом сейчас, я вспоминаю, что, несмотря на быстротечность занятия любовью, уготованного мне Хавьером, я ощутила себя тогда самой желанной пятнадцатилетней девушкой во всей Испании. Во всей Испании, сеньор. И даже части Франции, обратите внимание на мои слова.

Сеньор смотрит на меня, а я не узнаю его взгляда. Не смотрите на меня так, не смотрите. И сеньор, у которого покраснели кончики ушей, быстро отводит взгляд.

Вот что хочу вам уточнить, сеньор: хотя у Хавьера я не вызываю большого желания, в тот день на том самом матрасе мы впервые занялись любовью. А потом он рванул домой – это происходило ещё до того, как его мать исчезла в лесу, – и я тоже отправилась домой. Переступив порог, увидела моих родителей, спящих на диване, и Нору, у которой текли слюни, потому что моя сестра постоянно страдает от инфекций во рту. Пока я занималась её кровоточащими дёснами и с трудом снимала зубной протез, поведала ей, как всё случилось в тот день в доме Химены. А закончила словами, что для меня мир изменил свой цвет и что если раньше он был совокупностью тусклых красок, то отныне приобрёл яркий-яркий оттенок. Помнится, в то июньское утро, когда я дожидалась крика, созерцая неподвижное тело сестры, подумала, что в таком виде она никогда не сможет отведать любви. То есть испытать удовольствие, сеньор, вы понимаете, о чем я? Она его не испытает, а ведь жизнь без удовольствия всего лишь катится по склону очень крутой горы.

«Нора, ты меня любишь?» – спросила я, просто чтобы что-нибудь спросить. В это время сестра слегка дрожала, ей было холодно. «Не дрожи, Нора, сейчас я тебя одену». Увидев её такой беззащитной, такой заброшенной, неподвижно лежащей в постели, я поняла, сеньор, что, если бы моя жизнь была иной, я бы уехала далеко-далеко, но, сеньор, я действительно не умею делать ничего другого. Умею выкладывать на прилавок помидоры и сливы. Я знаю, где лучше разложить бананы в лавке, чтобы они не темнели слишком быстро, или как разместить тушку цыплёнка, чтобы она выглядела аппетитнее и меньше отпугивала покупателей. Я также умею пахать землю и доить коров, могла бы пасти скот, и если постараюсь, то смогу звонить в колокола Антона и, конечно же, работать в баре с Хавьером, что я уже делала не раз. Ещё я умею менять подгузники двадцатидвухлетней женщине, вытирать ей задницу, не раздражая ягодицы, и делать массаж, чтобы у неё не затекали ноги. А также знаю, как её кормить, лечить инфекции и давать лекарства, когда она болеет бронхитом, и как заставить её сохранять спокойствие, когда мне приходится делать ей уколы, потому что Норе, сеньор, иногда требуются инъекции, поскольку из-за столь длительного неподвижного состояния у неё перестает циркулировать кровь.

Я разбираюсь во всех этих вещах, так что моё место здесь. Меня очень пугает мысль,