улицы я услышала хруст костей Норы, потому что, понимаете ли, сеньор, когда моя сестра проводит много часов в одной и той же позе, её кости начинают жаловаться. Я вошла в её комнату; Нора лежала в пижаме, как девочка-переросток, этакая двадцатидвухлетняя новорождённая. На ум мне пришли фразы: «С тобой что-то неладно, потому что ты мало плачешь» и «Я знаю, что у тебя есть сестра, никчемная, как молочный поросёнок», а я ведь мало что знаю о молочных поросятах, хотя, наверное, мне известны какие-то другие вещи. Однако эти фразы вернули мне жжение в животе, потому что я уже свыклась с видом человеческого существа – моей сестры, – такого же бесполезного и пустого, как ваза без цветов. Но, мысленно наполнив обмякшее тело Норы фразами Марко, я взглянула на сестру по-другому и начала вспоминать, сеньор, стала припоминать, что мой отец не мог вынести жалости, которую мы вызывали в посёлке, когда катили по улицам инвалидное кресло с моей сестрой. Отец предпочитал выгуливать её по ночам, чем терпеть сочувственные высказывания соседей. У него сводило живот при виде сострадания на их лицах, как тогда, когда Антон говорил ему: «Почаще заходите в мою церковь, ибо прихожане там молятся за Нору». Услышав приглашение священника, отец жаловался за ужином: «Что иное может сказать этот сопляк, если он сам вызывает еще большую жалость, поскольку вверил себя богу, которого даже не существует!» Но постепенно жизнь Норы перестала интересовать отца и мать. Весь мир свёлся к обещаниям, которые не выполнялись. «Нора, сегодня после обеда я заплету тебе косы», или «Нора, сегодня после обеда я вынесу тебя на площадку к кроликам», или «Нора, завтра мы возьмём тебя с собой в лавку», или «Нора, когда я вернусь, очищу для тебя немного земли, чтобы ты могла взять её в рот», или «Нора, сегодня ночью я лягу спать с тобой», или «Нора, я тебя обниму, но попозже». Так мир для моей сестры становился завтрашним днём, который никогда не наступал – «сегодня после обеда», «завтра утром», «через некоторое время», «попозже». Быть может, сеньор, это и есть конец света – я имею в виду ожидание чего-то, что никогда не наступает.

Тем временем Нора лежала распростёртой на кровати, потому что моя мать забыла разбудить её и приготовить завтрак, а я только в одиннадцать поняла, что не одна дома. Ах, Норочка, до чего же ты молчаливая, ты больше похожа на растение, чем на животное! Я обхватила её туловище руками и своей грудью почувствовала её грудь, своим плечом – её лицо, а на своём лице – взгляд её глаз, вонзившихся, как две булавки. «Норочка, какая ты красивая, когда просыпаешься в солнечные дни», – сказала ей, ведь я обычно повторяю сестре, как красиво она выглядит. Я раздела её, чтобы надеть чистое бельё, и обратила внимание, что её тело более развито, чем моё. Груди Норы из-за длительного лежачего положения почти касались лобка, плечи были так сильно выдвинуты вперед, что едва не соприкасались друг с другом, и ещё я заметила веснушки, сеньор, потому что моя сестра очень веснушчатая. Но поскольку их открывают редко, они утратили значение своего присутствия на коже. Странное дело, сеньор: если я долго рассматриваю тело старшей сестры, оно меня даже немного пугает. Но это потому, что я не позволяю себе её жалеть. Тогда и появляется испуг.

Какое-то время Норе надевали очки вроде тех, что округляют лицо. Мать отправилась покупать их в приморский город. Я поехала с ней, сеньор, и тогда я чуть ли не впервые увидела море, принадлежащее также и нам. Потому что мы живём не так уж далеко от него, и если в августе, а иногда даже в сентябре, постоять неподвижно, то можно ощутить морскую соль на лице. Затем лень не позволила нам найти время, чтобы купить Норе новые очки, и теперь у моей сестры безоружные глаза, хотя мать говорит, что она и без них видит хорошо, но я уверена, что она мало что видит. Какой будет жизнь моей сестры, которая её не понимает и не очень хорошо знает, что ей, вечной новорождённой, делать?

Однажды, сеньор, когда в школе появился новый мальчик, что случалось редко, считаные разы, потому что в Большой Посёлок тоже переезжает не так много людей, я притворилась, будто я – единственный ребёнок в семье, что у меня нет ни братьев, ни сестёр. Когда я это сказала, рядом стояла Каталина. Она взглянула на меня и пробормотала: «Лгуна поймать легче, чем хромого». А я посмотрела на неё и сказала: «Хромая, поддержи меня, а то я расскажу, что ты мочишься в постели». И новичок решил, что у меня нет братьев и сестёр (по правде говоря, сеньор, я полагала, что наличие такой сестры, как моя, всё равно не идёт в счёт). Ну вот, в тот же день я вернулась домой и увидела Нору на диване. Она улыбалась, когда я вошла в дверь с цветами, которые Химена оставила мне на автобусной остановке, и я сказала: «Смотри-ка, Нора, это тебе». Она принялась издавать ликующие звуки, потому что моя сестра, когда была младше, умела издавать разные звуки. Я почувствовала, сеньор, что она любит меня. Мне нравится заботиться о моей сестре, мне нравится обслуживать её, потому что, когда я родилась, она уже была рядом. Сестра опередила меня в появлении на свет, и, хотя это она должна была учить меня жизни, будучи старшей, я решила, что должна сама этим заняться с ней. Однако, если вдуматься, каким жизненным опытом я могу сейчас поделиться с Норой, если моя собственная жизнь запуталась и я нахожусь здесь против собственной воли? Что я смогу ей объяснить, если она не знает, если не понимает, как ей жить? «Мама, а Нора нас любит?» – однажды спросила я мать. «По-своему, Лея, по-своему», – ответила она.

Нора не должна была дотянуть и до пятнадцати лет, так что в тот год мы пережили в нашем доме настоящий конец света. Наш отец тогда работал меньше, потому что хотел больше времени уделять Норе, а мать брала её с собой в лавку, стремясь не пропустить ни одной минуты из последнего года жизни моей сестры. Жители посёлка уже извлекли из шкафов свою траурную одежду и держали её наготове, поскольку колокола могли возвестить смерть Норы в любой момент. Антон заранее подготовил особую проповедь, а мэр зарезервировал один день для объявления траура. Однако моя сестра не подавала никаких