Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так, знак за знаком, я вдруг проваливаюсь в облака, сгустившиеся вокруг вершины зиккурата.
Передо мной некто в чёрном балахоне и в капюшоне, что закрывает голову. Я вижу только острый подбородок и чувственный женский рот незнакомки, когда она произносит:
— Ты часто говоришь о любви, Аббас, но любил ли ты сам?
Узнаю её и понимаю, что сплю. Эта женщина давно умерла. Наверное…
Важно то, что я любил её больше жизни. Несколько невероятно коротких минут в объятиях этой царицы блаженства отпечатались в мыслях навсегда.
Тогда я был молод и пьян. Не интересовался её именем, не презирал храмовый обряд, из-за которого она была вынуждена отдаться первому встречному. Собственно, я и стал со временем жрецом только ради того, чтобы встретиться с любовью всей своей жизни.
Она широко улыбается. Закрывает рот ладошкой, но предательский смешок всё равно вырывается.
— Можешь не отвечать, — говорит она.
Кружится голова. Мой рот открыт, и из уголка вниз тянется тонкая струйка слюны. Я невероятно возбуждён. Уже давно не испытывал подобных чувств, а поэтому барабанный бой сердца вызывает оторопь и даже лёгкое беспокойство за здоровье.
— Вижу, что любил, — она указывает рукой, скрытой в длинном рукаве, на то, как натянулись мои штаны.
Она распахивает балахон. Мой взгляд прикован к клитору… к губам, налитым кровью до черноты. Я считал, что за десятилетия воздержания подавил звериные инстинкты, но теперь схожу с ума от жажды.
Жажду вновь ворваться, взять, вцепиться и сожрать эту женщину.
Делаю шаг навстречу.
Она улыбается шире. Зубы блестят как драгоценные камни, а меж них скользит багровый язычок, даривший мне наслаждение когда-то. Она продолжает пытать меня и оголяет грудь — гладкие, совершенно гладкие, без единого волоска, фрукты, которые я желаю сжать и осушить, вылакать, вкусить мякоть и выпить сок. Её соски заточёны как лезвия, и мне не страшно порезаться о них.
Хочу этого.
Ещё один шаг вперёд.
Она сбрасывает капюшон.
Мне нравились длинные волосы, но я многое готов простить этой женщине. Лысая голова не исключение.
— Я искал тебя всю жизнь, — произношу я.
Дотрагиваюсь до природного узора на гладкой тёмной коже. Он напоминает рубцы, следы от ожога, нисколько не уродующие божественную красоту безымянной жрицы.
Прикасаюсь к её телу, ласкаю и обжигаюсь от огня, которым она объята не меньше меня.
Жрица сбрасывает балахон. Её ноги-щупальца обвивают меня так сильно, словно во время наводнения цепляются за спасительную ветвь. Она впивается мне в шею. Потом я беру её за подбородок. Утопаю в бездонных глазах, а потом возвращаю поцелуй.
В мире есть множество вещей, которые император заменить не способен.
* * *
— Какого же Бога имеем мы? Сотворившего небо и землю, всё сущее. Природа создана для нас, для нашего наслаждения ею, — нельзя не повторяться, когда говоришь примерно одни и те же вещи раз за разом.
Обычно я стараюсь, чтобы мои утренние, дневные и вечерние проповеди отличались друг от друга. И чтобы в следующие за ними несколько дней не произносить слов, которые бы могли надоесть пастве. Но на этот раз всё иначе.
Продолжаю:
— Вся галактика, космос, этот мир — подарок возлюбленному своему народу. А посему и ответить мы должны тем же.
Любовью.
Приветствуйте своего Бога! Любите Его!
Я вздымаю ладони и указываю на небо.
Солнца не видно, хотя рассвет уже наступил. На месте тёплой звезды левиафан из бледной плоти, покрытой местами сиреневой шкурой. У него семь голов и десять рогов. Бесчисленное множество рук-отростков, способных обнять весь мир. Вены, размерами схожие с руслами рек, пульсируют горячей кровью, а где-то внутри невообразимого тела бьётся сердце размером не меньше, чем Семирамида.
Такой Бог куда прекраснее жалкой тени, трупа-на-троне, что обещает своей пастве унижения и муки. Такой Бог хотя бы существует и не требует лгать, чтобы оправдать все ужасы, которые происходят во имя Его.
Призываю:
— Славьте Господа Нашего! Кадингирра… Кадингирра! Да откроются Великие Врата!
Я говорю.
Раздаётся стук в дверь.
И говорю.
В помещение на вершине пирамиды ломятся, но…
Я говорю.
Внутрь врывается сестра Бахира с повязанной окровавленной тряпкой на лице. Она вскидывает болт-пистолет и зажимает спусковой крючок.
В последнее мгновение жизни я не чувствую страха.
Только…
Любовь.
Победители и побеждённые
Соавтор — Chainsword, также известный как Grim
Победители и побеждённые
1
Рассвет.
Золотые лучи потянулись из-за горизонта, прогнали тьму и заставили тени прятаться на развалинах Нюренберга.
До войны этот город славился архитектурным разнообразием. Можно было поспорить, а потом искать на его улицах похожие дома, и, спустя несколько часов — в случае беспримерного упорства, суток — сдаться. Раскрашенная всеми цветами радуги штукатурка; декоративный кирпич, складывающийся в сцены из священных писаний; черепица, как переливающаяся рыбья чешуя; художественная роспись стен; нарочито дешёвые молодёжные граффити, показательно дорогие колонны, балясины и пилястры — чего только не было в Нюренберге.
Даже бомбардировка не стёрла очарование и многообразие города. И никто больше не сотрёт, потому что над Нюренбергом взошла не только звезда, но и Густаво Ди Адольфо, прозванный Вьюгой, генерал Смолланских Страдиотов, герой и мессия, посланный Богом-Императором закончить смуту на Стирии.
Густаво, хоть и преодолел столетний рубеж, но благодаря омолаживающим процедурам оставался всё так же силён и ловок. Он забрался на сколоченный из досок помост и встал за трибуну. Густаво щёлкнул пальцем по микрофону, отчего из крупных динамиков раздался неприятный грохот. Генерал улыбнулся и окинул взглядом собравшийся народ: личную гвардию — красу и гордость Астра Милитарум, три кольца телохранителей, солдат из союзных армий Священной Унии, жителей Нюренберга и беженцев, которые пришли сюда с опустошённых земель. Даже последние были готовы простить Густаво всё на свете, несмотря на то, что изнывали от голода.
Генерал собирался выступить на фоне единственной стены, оставшейся от особняка мэра, на которой искусные художники изобразили ледяные шапки Альпен. Рядом с трибуной ветер трепал знамёна страдиотов с тремя острыми шестилучевыми снежинками, а сам Густаво излучал северный ослепляющий свет и словно бы даже дарил людям освежающую прохладу.
Генерал смотрел и улыбался, улыбался и смотрел,
