class="p1">И ещё.

Боже… он прекрасен! Этот вечно молодой принц поворачивается, поддёргивает тёмную мантию с драгоценными камнями далёких звёзд, подмигивает мне и ждёт, что я провожу его добрым словом.

Словом Бога-Императора.

В дверь осторожно стучат. Ещё немного, и мои помощники потеряют чувство такта. Они высадят хрупкую преграду и прогонят меня, потому что каждый даже на пороге апокалипсиса хотел бы стать Верховным Жрецом Вавилона.

Стать последним Верховным Жрецом Вавилона.

Прочь!

Прочь, проклятые слабые мысли! Мы победим! Никто не станет последним! Вавилон будет жить! Чужацкой мрази не выстоять против воинов Бога-Императора!

Швыряю любимую и ненавистную книгу. Давлю в себе неуверенность перед тем, как произнести первое слово вечерней молитвы. Историки ещё не раз припомнят мне молчание в тот миг, когда люди нуждались в поддержке больше всего.

Историки, ха!

— Какого же Бога имеем мы? — спрашиваю я.

Голос дрожит. Он тоже предатель.

Каждое колебание голосовых связок, каждое движение языка, шум воздуха, что перемещается изо рта в лёгкие и обратно — всё это попадает в ловушку священных механизмов Культа Омниссии и разносится по всему зиккурату. Внимание ко мне колоссально.

Меня бьёт дрожь.

Цепляюсь за это чувство и продолжаю:

— Какого же Бога имеем мы? Творца земли и небес, всего сущего. Защитника рабов своих богобоязненных от мерзости чужаков и смрадного зловония предателей. Вечного победителя!

Вся галактика, космос, этот мир — дар Бога-Императора возлюбленному своему народу. А посему и ответить мы должны тем же.

Любовью.

Делаю небольшую паузу — паузы важны! Столь простая истина открылась мне в юности, когда приходилось зарабатывать на жизнь уличными представлениями.

Согласен, низкое и порочное занятие, но на пути к Господу не обойтись без хлеба насущного, да и опыт я получил драгоценный.

Меня окружали мужчины и женщины. Особенно женщины.

Так я понял народ Вавилона.

— Мирские сласти, суетная похоть — тля, гной. Бог-Император — один источник прекрасного! Его следует любить более всего! Его заповеди хранить! В нём духовное блаженство, радость, сладость, веселие, благоухание, красота, музыка, свет… он всё заменит!

Я говорю.

И говорю.

И говорю.

И сам начинаю верить этим словам.

Смотрю на святую книгу в углу. Я смог бы продолжить её с любой строки. Я сам — книга, святое писание, которое с готовностью делится мудростью со всеми, кто слышит.

Изрекаю слово за словом. Не лучшая моя проповедь, но иначе я мог вообще промолчать.

Промолчать и обречь зиккурат на разорение.

Сестра Бахира как-то сказала, что мои проповеди — лучшая поддержка ополченцев. Что я помогаю им устоять перед лицом мерзости и страшнейших кошмаров. Поэтому я не имею права молчать, когда враги штурмуют стены.

Прикасаюсь ладонью к стеклу и словно сжимаю невидимую рамку. Реликвии Адептус Механикус приближают изображение и показывают мне, что происходит у подножия величественного града. Эту чудесную технологию вымолил девятьсот третий Верховный Жрец Вазир-XVIII. Он хотел видеть лица всех, кто совершил паломничество к Семирамиде.

К городу снова стянулись толпы со всего света, но вряд ли бы кто-то в трезвом уме и твёрдой памяти желал их встретить.

Предатели Империума, рода людского… даже собственной природы.

Их кожа — грязно-коричневая чешуя. Их глаза — бездонные пропасти. Их рты — звериные пасти, переполненные острыми коническими зубами.

Воины культа генокрадов.

Некогда, ещё до моего рождения, эту заразу уже выжигали с лица земли. Теперь они вернулись взять реванш.

Два года. Прошло два года, и только Семирамида осталась незапятнанной.

И останется таковой, пока я у власти!

— Даруйте любовь Императору и смерть врагам Его! — так я заканчиваю проповедь.

Вечно молодой алый принц кивает мне на прощание и скрывается за горизонтом. На мир опускается тьма. Теперь только звёзды смотрят на то, как последний святой город Вавилона сражается за своё царственное величие.

Я выхожу. Мои помощники склоняют головы.

— Ваша речь как всегда неподражаема, Верховный Жрец, — говорит Гадир.

Гадир — льстец. Я не позволил бы ему целовать носки моих расписных бальгх. Однако не встречал ещё молодых людей, которые бы знали Святое Писание так же хорошо.

Джахм молчит. Он — моя совесть. Он хмур и отлично понимает, что я поддался страху.

Тогда.

В башне.

Что я почти упустил возможность поблагодарить Бога-Императора за прожитый день. Что отнёсся к вечерней проповеди пренебрежительно.

Направляюсь в собственные покои, когда Гадир напоминает мне:

— Господин, спустимся в храм. Нужно совершить жертвоприношение во славу командора Мортена и возвращения Ангелов Его на Вавилон. Без вас нам никак не справиться.

Справитесь. Чтобы резать жертве глотку, много ума не нужно. Но раз вы просите…

Спускаемся на лифте в Аль-Эриду, самый крупный, величественный и богатый храм не только Семирамиды, не только Вавилона, но и всего субсектора Акад. Однако даже Аль-Эриду не стремится вырваться, не стремится стать исключительным. Он — плоть от плоти зиккурата, точно врезан в тело Семирамиды так, чтобы совершенные пропорции пирамиды не были нарушены.

Скос крыши покоится на могучих колоннах, утопающих во тьме. Они покрыты замысловатой вязью узоров, выглядят таинственно и даже враждебно на фоне чётких святых слов клинописи, покрывающей стены. Знаки высечены со всей возможной тщательностью так, чтобы не допустить ошибочного восприятия, так, чтобы внушить всем трепет перед подавляющим превосходством Бога-Императора. Выемки клиньев заполнены золотом, а поэтому в тусклом сиянии факелов кажется, что символы — живые, колышутся и играют.

Направляюсь к внутреннему дворику: к мангровым зарослям, к вытянувшимся как солдаты стволам колючих деревьев, к вихрю их корней. Направляюсь к клумбам пурпурных недотрог акаций и диким, буйным, безумным и хаотичным клубам бледно-розового гребенщика. Там, среди высокой травы, меня ждёт жертвенный зверь. Его мясо я приготовлю на углях и преподнесу лучшие части к стопам Бога-Императора.

В то время как народ Семирамиды голодает, я накормлю камни.

Детеныш рогатого булопина чует беду, чует волнение собравшихся людей. Животное мечется, верёвка натянута как струна.

Передо мной склоняется слуга. Он поднимает над головой серебряный поднос, на котором покоится обсидиановый кинжал. Хрупкая игрушка, но очень острая. Она не подходит для борьбы, но режет плоть как масло. Беру кинжал и поворачиваюсь к статуе Бога-Императора:

— Тебе, Великий! Тебе, Всесокрушающий!

Поднимаю взгляд на стеклянные своды и продолжаю:

— Молю о заступничестве!