Фло, сидящую за кухонным столом с чашкой чая и бутербродом, – это итальянский. Мне кажется, он похож на шелковую жатку. Вот, потрогай. И слушай. Мягкий, фактурный, немного блестящий. А теперь – немецкий». Они замолкали, слушали. «Как дерюга с заклепками, правда? А польский – шуршащая плащовка. А вот английский – он разный бывает, как и русский, но чаще всего как дорогая шерсть, мягкая, пластичная, почти неощутимо бархатистая. Слышишь?»

По выходным они ходили гулять. Неважно куда. Просто брели, глазея по сторонам. Фло молчала, Андрей рассказывал обо всем подряд. Заходили в торговый центр неподалеку: зимой согреться, летом – завернуться в прохладный целлофан кондиционированного воздуха.

Они посмотрели все возможные мультфильмы – от «Суперсемейки» до «Ледникового периода». Фло стала называть себя и Андрея опоссумами и, выпрашивая у Андрея очередной рассказ, мастерски изображала умоляющую морду кота из «Шрека».

Жизнь Андрея стала размеренной и предсказуемой; дни убегали вдаль один за другим, ровные, как стежки из-под лапки швейной машины. Стопка долларов в коробке из-под датского печенья становилась толще, и, укладывая в нее очередную порцию оливково-серых купюр, он невольно выпрямлялся.

В первый год жизни у Капли он воспринимал ее дом как вынужденное пристанище, временную остановку на продуманном маршруте. Теперь он легко мог снять себе отдельную квартиру или хотя бы комнату, но почему-то не уходил. Он пригрелся в этом странном месте, пахнущем теплой пылью, яблоками и детским мылом; прилепился к чужой семье, к двум женщинам: маленькой и, кажется, нуждающейся в нем, и взрослой, которая отдалялась все больше и больше.

С Каплей они теперь почти не общались. Только по ночам было все как прежде: чувственно, даже изысканно, одновременно холодно и горячо, как падение в снег с размаха. А днем Капля, прежде рассеянная и задумчивая, будто подобралась, сосредоточилась на неведомых Андрею задачах. Ей все время кто-то звонил, в основном на сотовый, и голос ее был деловым, отрывистым: да, нет, не смогу, завтра, потом. Она куда-то ходила (чаще днем и без Андрея), не приглашала гостей, стала равнодушна к показам. Андрей и не настаивал: околомодная возня его интересовать перестала, пафосная тусовка наскучила – толпа бездарей, каждый из которых мнит себя новым Готье или Лагерфельдом.

Он был занят: Фло, клиентками, платьями, подсчетами и фантазиями. Однажды, когда никого не было дома, он заглянул в дерматиновую папку с документами, но в ней ничего не изменилось, только куда-то подевалось свидетельство о рождении Фло. Вечером, пока Капля плескалась под душем, он залез к ней в сумку; свидетельство лежало там вместе с паспортом Капли. «Наверное, какое-нибудь пособие оформляет», – убаюкал он подспудную тревогу, и она послушно заснула.

Билеты на очередного «Гарри Поттера» он купил заранее, но Фло решил не говорить: пусть будет сюрприз. Послезавтра. Когда она придет из школы, а он вернется из экспедиции: так Андрей называл вынужденные поездки в дальнее Подмосковье к знакомому владельцу швейной мастерской.

Его машинка, его любимая девочка, была чудом и радостью – почти всегда. Увы, она умела не все. С очень тонкими тканями или, наоборот, слишком плотными и пушистыми, а тем более с кожей работать категорически отказывалась: рвала нить, капризно топала иглой на одном месте, вместо ровной строчки выдавала пьяные загогулины.

Неделю назад давняя клиентка, требовательная и въедливая, заказала ему целый комплект: платье, жакет и сумку. У знакомых оптовиков он достал тончайшую итальянскую кожу цвета гнилой вишни и даже придумал, что из ее остатков сделает цветок – лохматую, с тонкими лепестками хризантему, который можно будет использовать как брошь, как браслет и даже как брелок. Но теперь ему позарез нужна была мощь профессиональных машин.

Руслан, тот самый знакомый из мастерской, Андрею не нравился: он был трепачом и хапугой, за сутки работы в мастерской ломил такую цену, что ее хватило бы на литр французских духов. Но машины у него стояли отличные. Андрей заезжал в мастерскую в пятницу вечером, после окончания рабочего дня, и мог без посторонних глаз работать хоть до утра понедельника. В этот раз он надеялся управиться максимум за сутки.

– Я ушел, буду завтра, скорее всего. Но, может, и послезавтра. – Он заглянул в комнату. Капля стояла перед открытым гардеробом, смотрела на свою развешанную одежду. Когда Андрей, не дождавшись ответа, собрался выходить, она вдруг повернулась:

– Завтра? Во сколько? – Лицо ее было бледным, а глаза – светлее обычного.

– Не раньше часов восьми-девяти вечера. Работы много. И ехать далеко.

– Ну ладно. Пока.

Уже на пороге его догнала Фло. Подошла неслышно, обняла сзади, что-то пробормотала ему в поясницу. Он не расслышал, заглянул ей в лицо:

– Я ненадолго. Ну все, побежал, а то на электричку опоздаю. – Андрей провел рукой по пушистым волосам Фло и вышел из квартиры. А после, сидя в душном вагоне электрички, пытался понять, что все-таки сказала девочка? Что-то похожее на «рычать». Или «сгоряча». А может, «скучать»?

Сидящий рядом мужик икнул и шумно выпустил в общий воздух рыбно-пивную вонь. Андрей, почти вжатый в стену, отвернулся. Грязное зеркало окна отражало грустных, усталых, жрущих людей, а на его изнанке улетали вдаль фонари, мелькали многоглазые дома, в которых сидели люди: грустные, усталые, жрущие, но и счастливые. Счастливые – тоже.

КАТЯ

Если бы не ее щиколотки – худые, с чернильной жилкой там, где стрела сухожилия целится в косточку, обтянутую гладкой кожей. Если б не мизинцы на ее ногах – короткие, будто поджатые, с округлым ногтем, похожим на лепесток вишни. Если бы не покорность, с которой она дала ему стянуть с ее ног хлюпающие ботинки и мокрые носки, а после разрешила греть ладонями озябшие ступни. Если бы не все это, Валька никогда бы не осмелился. Он бы продолжал быть снабженцем, поваром, уборщиком, еще черт знает каким обслуживающим персоналом; он бы по-прежнему варил суп, закидывал в стиральную машину ее свитера, трусы и лифчики, перестилал бы простыни и менял наволочки, но никогда не решился бы лечь на узкую кровать рядом с ней. С Катей.

И разве не она сама обхватила руками его шею, когда он нес ее в спальню? И не была тихой и послушной, пока он снимал с нее одежду и белье? Он старался быть нежным, но руки торопились помимо его воли: расстегивали, стаскивали, отбрасывали в сторону. Он плохо помнил, как разделся сам. На это ведь ушло какое-то время, но даже тогда она не попыталась встать или хотя бы накрыться! Просто лежала. Ждала. Руки – чуть в стороны, ноги сведены, глаза закрыты.

И Валька еще мог остановиться. Мог! Он