– А я уже вызывал, – легко соврал Валька, глядя Тамаре Андреевне прямо в лицо. – Нашел через друзей. Он просидел у нас часа три, с Катей общался. Сказал, что все само наладится. Вы не волнуйтесь, правда. Я же тут. Все нормально будет.

Тамара пожала плечами. Потом кивнула. Спускаясь в лифте, думала: «И чего я, в самом деле? В доме чисто, девочка в порядке. И эта Антонина отличная: спокойная, аккуратная, няня и сиделка в одном лице. Кате досталось, конечно, но она молодая, справится. Просто нужно время». Она остановилась и посмотрела на часы: не опоздать бы к косметичке.

Действительно, все постепенно налаживалось. Когда Таше исполнился год, Катя стала меньше спать, чтобы вытащить ее из постели, уже не требовалось полчаса уговоров. К Ташиным полутора Катя стала называть дочку по имени, играла с ней в кубики и читала сказки: ровным голосом, без раздражения и досады, раз за разом: «Жили-были дед и баба, и была у них…» Она мыла посуду, вытирала пыль и иногда даже улыбалась.

Валька искал признаки изменений – и находил, надеялся на них – и боялся. Нынешняя Катя была похожа на прежнюю, как любимая и потому застиранная футболка на эту же футболку трехгодичной давности. Но нынешняя была его Катей. Только его. И разве она не стала счастливее? Разве теперь, под его защитой, ее жизнь не стала спокойной и благополучной? Тогда зачем ей врачи? Ведь все же хорошо, а будет еще лучше. Однажды она перестанет застывать посреди разговора, будто замороженная изнутри. И больше не посмотрит на дочь взглядом беспристрастного оценщика или с выражением недоумения на лице. Однажды, когда он ляжет рядом с Катей на упругий новый матрас – настоящее супружеское ложе, она сама прижмется к нему и спросит, как дела, и скажет, что скучала. Однажды так будет. Обязательно. Или нет?

Когда Таше исполнилось два года, Катя в первый раз повела ее в парикмахерскую. Таше подровняли челку и укоротили волосы сзади, Катя тоже постриглась – совсем коротко, как мальчишка. И такая – будто похудевшая за прошедшие полтора часа, с торчащими ушами и воробьиным хохолком на затылке – она показалась Вальке еще роднее и желаннее, до спазма в горле и боли в паху. Он с трудом дождался вечера. Когда заснула Таша, все случилось как обычно – горячо, влажно и безмолвно, но именно той ночью Катя впервые отодвинулась от него, когда он вернулся из душа и попытался ее обнять.

А еще через девять месяцев случилось то, что разом взорвало свитый Катей кокон спасительного равнодушия. И его разновеликими осколками посекло всех: и Ташу, и Катю, и Вальку с его беспощадной нежностью.

«Дети болеют, это нормально».

«Дети болеют, так вырабатывается иммунитет».

«Дети болеют, не паникуйте, папа. Вон на маму посмотрите: спокойная, как всегда».

Участковый педиатр, вежливая и корректная до такой степени, что казалась равнодушной, повторяла эти слова при каждом визите, видимо, полагая, что это упредит родительские истерики и ненужные вопросы. Так и было: мантра, произнесенная с железобетонной уверенностью, работала как кляп и настой валерианы одновременно.

«Дети болеют», – твердил Валька, таская из аптеки микстуры и таблетки, выковыривая из упаковки жаропонижающие свечи, измеряя Таше температуру новомодным электронным термометром, который забраковала педиатр: «Зачем? Обычный градусник надежнее и дешевле». Но Вальке нравилась эта штуковина, выдающая готовый результат в виде цифр и избавляющая от необходимости нервно качать в пальцах носатую стеклянную трубочку.

И не сказать ведь, что он радовался Ташиным болезням. Нет, конечно. Искренне тревожился, когда девочке нездоровилось, без меры суетился, плохо спал, даже ел без аппетита, привычного и неразборчивого, вызывавшего восхищение матери: «Валька, тебе хоть гвоздей нажарь, все равно сожрешь!» И все же в эти дни он чувствовал странно-приятное возбуждение: от собственной нужности, от незаменимости, что за эти годы стала казаться неизбывной.

Когда педиатр называла его «папой», Валька изо всех сил удерживал губы, которые сами собой расползались в улыбку. Сам он это слово не произносил никогда, даже пока Таша была совсем маленькой: под Катиным взглядом – то затуманенным, то гранитно-тяжелым – Валькин язык так и не осмелился заявить права на чужую дочь. Когда Таша научилась говорить, то вслед за матерью стала называть его по имени, и каждый раз он мысленно прибавлял в начале два слога: не «Валя», а «папа Валя».

Катя на пресловутое «дети болеют» поначалу реагировала как верующий – на религиозные догмы. Но в какой-то момент Валька стал замечать, что после визитов врача она теряет привычную безмятежность. В ней по-прежнему не было ни злости, ни очевидного страха, ни ярко выраженного беспокойства о чем бы то ни было, но что-то менялось, как будто в Кате, как в заснувшем вулкане, нарастал жар и разогревалась лава.

К счастью, Таша болела нечасто и нетяжело. Обычные детские недомогания, чаще всего – простуды или то, что родители так называют: насморк, легкий кашель, температура, не вызывавшая ни рвоты, ни судорог. Девочка просто становилась вялой и слабой, словно работающий в ней неслышный двигатель терял мощность.

Валька помнил себя в детстве и собственные капризы в стиле «хочу то, хочу это, а это не буду и эту гадость пить не стану». Болезни братьев, которые все инфекции подхватывали на пару, превращались в катастрофу местного масштаба, в ликвидации которой Вальке приходилось участвовать наравне с матерью. Таша же переносила нездоровье со стоицизмом и сдержанностью, которая больше пристала бы взрослой или даже старой женщине. Она, с рождения не крикливая, лет примерно с двух почти совсем перестала плакать, даже во время болезни. Тихо лежала в постели, глядя перед собой блестящими от жара глазами; безропотно открывала рот, когда подносили ложку с микстурой; трагически изгибала брови, если питье оказывалось невкусным. Единственное, что требовалось ей безусловно, – это живое тепло рядом. Если нельзя было получить взрослого целиком (лежать рядом или на руках), она довольствовалась ладонью, в которую на долгие часы вцеплялась горячими пальцами.

Валька готов был находиться с Ташей круглосуточно (и чтоб рядом или хотя бы в поле зрения присутствовала Катя: лежала, ела, смотрела в окно). Он бы так и делал, если б житейские заботы не вынуждали ходить в магазин, химчистку, аптеку. Если б не приходилось помогать матери и братьям, встречаться раз в месяц с Тамарой Андреевной (он постепенно приучил ее к тому, что приходить к ним домой не стоит, гораздо удобнее – встретиться где-то в городе). Если б не нужно было зарабатывать деньги, контачить для этого с разными