бы точно остановился, если бы Катя сделала хоть одно движение не к нему, а в сторону от его грузного, белокожего, не слишком красивого тела. Он знал, что женщинам нравятся другие: смуглые, жилистые, с кубиками на животе. Но ведь она не отстранилась! Не уперлась руками в его грудь, не отвернула голову, когда он обцеловывал ее лицо – все целиком, от кромки прохладных волос на лбу до белого шрамика на подбородке. И потом, позже, она позволила сделать с собой все, что ему хотелось. Двигалась с ним в такт, некрепко обнимала его за плечи, водила пальцами по спине. Закинула руки за голову, специально, чтобы он мог смотреть на нее и гладить живот – мягкий, немного растянутый, и целовать наполненную грудь. Все главное к тому времени уже закончилось, нужно было вставать, прятаться в одежде и привычных заботах и хоронить надежду на повторение – в таком тайном месте, чтоб и самому не знать, где оно находится. Но он все растягивал мучительное удовольствие, удерживая губами шершавый сосок цвета высохшего на солнце яблока. В прихожей в коляске завозилась и захныкала Таша, и Валька ощутил на языке сладковатое и теплое. И заплакал: неслышно, без слез, которые проливались куда-то внутрь, придавая грудному молоку и убегающему времени горько-соленый вкус.

Он встал, неловко натянул джинсы, принес и положил Кате в руки полусонную и распаренную дочку, пошел в ванную. Стоять не было сил. Он сел, с трудом поместившись в узкой белой купели и, выкрутив кран до упора, начал хлестать себя водяными струями по плечам, по груди, по лицу – так, чтобы почти захлебнуться. Выйдя из ванной, он заглянул в спальню. Катя и Таша спали, а в комнате пахло младенцем. И больше ничем.

На кухне Валька достал из холодильника початую бутылку водки, стал пить стоя, прямо из горлышка. Морозная влага стекала в него, успокаивая, смывая сомнения и самообман.

Конечно, это повторится. Потому что он хотел этого всегда, с самого первого дня, когда увидел Катю на факультете. И когда смотрел на нее счастливую и влюбленную – не в него. И потом, когда познакомился с Катиной матерью и сумел убедить ее, что на него можно положиться. На него – можно! Он будет рядом. Таше он будет отцом, а Кате – мужем, настоящим, без дураков. Ведь сегодня она не оттолкнула его! А иначе он бы никогда… Водка вдруг затвердела прямо в глотке. Он с трудом протолкнул внутрь раздирающий пищевод ледяной ком, захрипел и сел на пол. И тогда слезы нашли путь наружу.

А Катя не спала. Лежала неподвижно с закрытыми глазами и слушала свое тело. Жить, прислушиваясь к нему, было удобно: же́лезы и органы, полости и сочленения, кожа и слизистые оболочки не обманывали и не предавали. Тело всегда знало, чего хочет. В нем, двадцатилетнем, исправно циркулировали жидкости, сокращались и растягивались до нужной длины мышцы, отверстия благосклонно принимали необходимое и ненатужно исторгали излишнее.

Иногда, очень редко, у Кати что-то болело, но это была правильная боль. Она была как перила над обрывом; как крепкая рука, не дающая ребенку выбежать на рычащий моторами перекресток; как кнопка звонка у закрытой двери – чтобы смерть не вошла без предупреждения. Эту боль было легко унять. Катя хныкала, просто морщилась или говорила, где больно, – и приходил Валька. И делал так, чтобы боль ушла: приносил таблетку и чашку с водой, аккуратно разминал ноющую спину или усталые стопы.

Так умела и мама, но она давно не появлялась. Зато теперь вместе с Катей жила маленькая девочка, которая много спала, редко плакала и иногда ела. Ее приходилось кормить, но это было нетрудно: всего лишь расстегнуть несколько пуговиц на ночной рубашке, согнуть руку калачиком, чтоб получилось ложе, направить в жадный рот выпуклый сосок. Молоко вытекало из Кати само, и девочка смешно чмокала, а после засыпала. Потом ее забирали – Валька или еще один человек, который иногда казался Кате тоже Валькой, но в другом обличье. Они были похожи: крупными фигурами, мягкими руками, негромким спокойным голосом, только второй был женщиной с длинным стонущим именем – Антонинаантоновна. Они редко появлялись вместе: было слышно, как отрывалась входная дверь, в прихожей шуршала одежда, булькали невнятными словами голоса, клацал железными зубами замок. Но Катя никогда не знала, кто после этого войдет в комнату. Сегодня утром это была Антонинаантоновна, днем – Валька. Он пришел веселый, принес Кате ее любимый сырок. Потом они пошли гулять, втроем: Катя, Валька и девочка, которую он называл Ташей. На улице была вода – под ногами, в небе, везде. Когда вернулись домой, оказалось, что Катя промочила ноги: Валька не усмотрел, и она надела не те ботинки. А потом случилось странное: Валька повел себя не как Валька, а как кто-то другой, давний, забытый. Катя удивилась, но тело сказало: «Пусть». Немного подумало и сказало: «Мне нравится». И Катя покорилась. Это было удобно – слушать тело. И не больно.

Через неделю, в середине дня, когда Катя на кухне ела суп, два парня в синих комбинезонах убрали из ее спальни старую полуторную кровать и внесли другую, с массивным стеганым изголовьем и толстыми ножками, похожими на чурбачки. На новой кровати лежать можно было и вдоль, и поперек. Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов Катя проводила в постели. Ее снам (расплывчатые цветные пятна, теплый туман, в клубах которого вязли звуки, низкие, тягучие, убаюкивающие) почти не мешал Валька, который теперь приходил к Катиному телу каждую ночь и оставался до утра.

Плохой сон был всего один – такой же путаный, как обычные, но пугающий до крика. В нем гулко вибрировали огромные, до неба, металлические листы, мельтешили хищные белые мухи, и смутно знакомый голос безучастно произносил неразборчивые слова. Катя просыпалась мокрая, со сведенными судорогой руками, пальцы на которых зудели, будто искусанные. Но кошмар снился редко и быстро забывался, расплывался дымкой, оседал пыльцой с потревоженного шмелем цветка. Вздох, другой – и снова безмятежность, мало напоминающая жизнь, но и на смерть еще не похожая.

Раз в месяц приходила тетя Тамара, приносила конверт с шуршащими зелеными бумажками. Тетешкала Ташу, о чем-то спрашивала Катю – как настроение, как себя чувствует, хватает ли девочке молока. После одного из визитов в прихожей, уже одеваясь, она спросила у Вальки:

– А про маму она вспоминает? Нет? Совсем? А ты не думаешь, что это странно? Таше уже полгода, а Катя все какая-то сонная. Что-то с ней не так. Может, стоит показать ее врачу? У меня есть знакомый психиатр. Отличный