Да и вообще дождливых дней выдавалось не так уж много — незря Флориду называют Солнечным штатом. По мере того как мои прогулки на югудлинялись, точка или точки, которые я увидел в первый же день, превратились вдвоих людей… во всяком случае, двоих я видел гораздо чаще, чем одного. Одинчеловек, вроде бы с соломенной шляпой на голове, сидел в инвалидном кресле.Второй толкал кресло или сидел рядом с ним.

Они появлялись на берегу около семи утра. Иногда один могуйти, оставив второго в кресле на берегу, а потом вернуться с чем-то сверкающимна солнце. Я подозревал, что это кофейник или поднос с завтраком, или и то, идругое. Я также подозревал, что жили эти двое в огромной гасиенде, площадь оранжевойчерепичной крыши которой составляла акр или около того. Гасиенда замыкала ряддсмов, затем дорога утыкалась в джунгли, покрывающие остальную часть острова.

Я так и не смог до конца привыкнуть к пустынности этогоместа. «Там должно быть очень тихо», — заверяла меня Сэнди Смит, но всё равно япредставлял себе пляж, который к полудню заполняется людьми: пары, загорающиена одеялах или смазывающие друг друга защитным лосьоном, студенты, играющие вволейбол с закреплёнными на бицепсах ай-подами, ковыляющие по кромке водымаленькие дети в обвисших купальниках, гидроциклы «джет-скай», проносящиесявзад-вперёд в сорока футах от берега.

Джек напомнил мне, что на календаре декабрь.

— Если говорить о туризме, то месяц между Днём благодаренияи Рождеством во Флориде — мёртвый сезон. Не такой мёртвый, как август, ноблизко к этому. К тому же… — Он очертил рукой широкий круг. Мы стояли упочтового ящика с красным числом 13, и Джек выглядел очень спортивно вобрезанных джинсах и рубашке «Морских дьяволов»[27] (порванной, как требоваламода). — Туристов здесь не ждут. Дрессированных дельфинов не увидишь. Наострове всего семь домов, считая тот, здоровенный… и джунгли. Там, кстати, естьещё один дом, полуразвалившийся. Так, во всяком случае, говорят на Кейси-Ки.

— А что не так с Дьюмой, Джек? Прекрасный пляж, девять мильдорогой флоридской земли — и никакого строительства. В чём дело?

Он пожал плечами.

— Насколько я знаю, какие-то проблемы с правомсобственности. Хотите, чтобы я выяснил поточнее?

Я подумал, покачал головой.

— Вам не нравится? — В голосе Джека слышалось искреннеелюбопытство. — Вся эта тишина и покой? Потому что мне, скажу вам откровенно,как перед Богом, точно как-то не по себе.

— Нет, — ответил я. — Отнюдь. — И не соврал. Излечение — видмятежа, а все успешные мятежи начинаются втайне.

— А что вы тут делаете? Уж извините за вопрос.

— Утром занимаюсь физическими упражнениями. Читаю. Сплю вовторой половине дня. И рисую. Со временем, возможно, перейду на краски, но покая ещё к этому не готов.

— Некоторые ваши рисунки очень даже хороши для любителя.

— Спасибо тебе, Джек, на добром слове.

Не знаю, то ли он хотел просто сказать что-то приятное, толи говорил правду. Может, значения это и не имело. Когда дело касается картин,всякий раз это субъективное мнение, верно? Я только знал: со мной что-топроисходило. В моей голове. Иногда это пугало. По большей части невообразиморадовало.

В основном я рисовал наверху, в зале, который началвоспринимать как «Розовую малышку». Оттуда я мог видеть только Залив да линиюгоризонта, но у меня была цифровая камера, и я иногда фотографировал что-тоещё, распечатывал фотографии, прикреплял к мольберту (мы с Джеком поставили еготак, чтобы во второй половине дня свет на него падал сбоку) и рисовал эту«картинку». В отборе объектов для фотографирования вроде бы не было никакойлогики или системы, хотя, когда я написал об этом Кеймену в электронном письме,он сказал, что подсознание, если оставить его в покое, само пишет стихи.

Может, si,[28] может, нет.

Я нарисовал мой почтовый ящик. Я рисовал кусты, траву,цветы, которые видел вокруг «Розовой громады», потом Джек купил мне книгу(«Распространённые растения побережья Флориды»), и я смог давать названия моимрисункам. Названия помогали: как-то добавляли уверенности. Ктому времени я ужевскрыл вторую коробку карандашей, а в запасе лежала третья. Рядом с моей виллойросли алоэ, кермек лавандовый (со множеством крошечных жёлтых цветков, и каждый— с густо-фиолетовым сердечком), фитолакка американская с длинными,лопатообразными листьями, и моя любимица, софора, которую в книге«Распространённые растения побережья Флориды» называли ещё ожерельным кустом — застручки, формой похожие на бусины.

Я рисовал и ракушки. Разумеется, рисовал. Ракушек хваталовезде, они во множестве лежали на берегу в пределах тех коротких дистанций,которые я мог преодолевать на своих двоих. Дьюма-Ки сотворили из ракушек, искоро я принёс в дом не один десяток.

И практически каждый вечер, когда солнце скатывалось загоризонт, я рисовал закат. Я знал, что закаты — расхожий штамп, собственно,поэтому и рисовал. Мне казалось, что, сумев хоть раз пробиться сквозь стену«всё-это-было-было-было», я смогу чего-то достичь. Вот и рисовал картину закартиной, но получалось не очень. Я вновь пытался накладывать жёлтое наоранжевое, но мои усилия результата не давали. Внутреннего свечения неполучалось. Каждый закат являл собой карандашную мазню, где цвета говорили: «Мыпытаемся сказать тебе, что горизонт в огне». Вы, безусловно, можете купить штуксорок куда лучших закатов на любом субботнем уличном вернисаже в Сарасоте илиВенис-бич. Несколько рисунков я сохранил, но большинство вызывали у меня такоеотвращение, что я их выбрасывал.

Однажды вечером, после череды неудач, я вновь наблюдал, какверхушка солнечного диска исчезает за горизонтом, оставляя после себяхэллоуиновские краски вечерней зари, и вдруг подумал: «Это корабль. Вот чтопридало моей первой картине толику магии. Закатный свет, казалось, пробивалкорабль насквозь». Возможно, я был прав, но в тот вечер ни один корабль неразрывал горизонт. Его прямая линия разделяла тёмную синеву внизу иоранжево-жёлтую яркость наверху, которая ещё выше обретала нежно-зеленоватыйоттенок. Его я передать не мог — жалкая коробка цветных карандашей этого непозволяла.

У ножек моего мольберта валялось штук двадцать цветныхфотографий. Мой взгляд упал на снятую крупным планом софору, ожерельный куст. Ив этот момент вдруг зачесалась моя фантомная правая рука. Я зажал жёлтыйкарандаш зубами, наклонился, поднял фотографию софоры, всмотрелся в неё. Ужесмеркалось, но верхний зал, который я называл «Розовая малышка», долго держалсвет, так что его хватало, чтобы насладиться мелкими деталями: моя цифроваякамера с абсолютной точностью «схватывала» крупный план.