Лежа с закрытыми глазами, я улыбался. Я коснулся своего ртаи почувствовал, что на нижней губе до сих пор осталась крошечная капля нектара.Я подобрал ее языком и погрузился в мечты.

Он тяжело дышал, все еще вздрагивал и был мрачен. А когдаего рука нащупала мою, она тоже дрожала.

– Ах! – тихо воскликнул я, все еще улыбаясь, ипоцеловал его в плечо.

– Я причинил тебе боль! – сказал он.

– Нет-нет, что ты, мой милый господин, – возразиля. – А вот я причинил тебе боль! Теперь ты мой!

– Амадео, ты играешь с огнем.

– А разве ты не этого хочешь, господин? Тебе что, непонравилось? Ты взял мою кровь и стал моим рабом!

Он засмеялся.

– Так вот как ты все извращаешь?

– М-м-м. Какая разница? Люби меня – и все.

– Никогда никому не рассказывай об этом. – В голосе егоне слышалось ни страха, ни слабости, ни стыда.

Я перевернулся, подтянулся на локтях и посмотрел на него, наего спокойный профиль, повернутый в другую сторону.

– А что они сделают?

– Ничего, – ответил он. – Важно, что′ ониподумают и почувствуют. А мне некогда объяснять им что-либо. – Онпосмотрел на меня. – Будь милосерден и мудр, Амадео.

Я долго молча смотрел на него. Только постепенно я осознал,что мне страшно. На секунду мне даже показалось, что страх затмит теплоту этойсцены, ненавязчивое великолепие лучащегося света, проникающего сквозь занавеси,четких линий его гладкого лица, доброты его улыбки. Потом страх уступил местодругой, более серьезной проблеме.

– Ведь ты вовсе не стал моим рабом, правда? – прошепталя.

– Ну почему же? – Он чуть было не засмеялся. – Ятвой раб, если тебе обязательно нужно знать.

– А что произошло, что ты сделал, что случилось, когда...

Он приложил палец к моим губам.

– Ты думаешь, что я такой же, как остальные люди? –спросил он.

– Нет, – сказал я, но меня вдруг охватил страх,задушивший во мне обиду. Не в силах сдержаться, я порывисто обнял его ипопытался уткнуться лицом в его шею. Однако плоть его была слишком твердой дляэтого. Тем не менее он обхватил рукой мою голову и поцеловал в макушку, а потомотвел назад мои волосы и просунул большой палец мне за щеку.

– Я хочу, чтобы когда-нибудь ты уехал отсюда, – сказалон. – Я хочу, чтобы ты ушел. Ты возьмешь с собой богатства и знания,которые я смогу тебе дать. С тобой останутся твои таланты и освоенныеискусства: умение рисовать, умение сыграть любую музыку, какую я нипопрошу, – это ты уже можешь, – умение изящно танцевать. Ты заберешьсвои достижения и отправишься на поиски тех драгоценных вещей, которые тебенужны...

– Мне ничего не нужно – только ты.

– ...А когда ты будешь вспоминать об этих временах, когда вполусне по ночам ты будешь вспоминать меня, закрывая на подушке глаза, эти нашимоменты покажутся тебе развратными и непонятными. Они покажутся тебеколдовством, выходками безумца, а теплая комната, в которой мы с тобой сейчаснаходимся, может превратиться в твоем воображении в затерянное хранилищемрачных тайн, и это причинит тебе боль.

– Я не уйду.

– Помни, что это была любовь, – продолжал он. – Ичто именно в этой школе любви ты смог залечить свои раны, снова научилсяговорить, даже петь, что здесь ты перестал быть запуганным, сломленным жизньюребенком, от которого осталась только скорлупа... Ты возродился и подобноангелу взлетел к небесам, расправив новые, более сильные и широкие крылья.

– А что, если я никогда не уйду по собственной воле? Тывыбросишь меня из окна, чтобы я взлетел или упал? Запрешь все ставни, чтобыпомешать мне вернуться? Лучше запри, потому что я буду стучать, стучать,стучать, пока не упаду замертво. У меня не будет крыльев, чтобы улететь оттебя.

Он пристально всматривался в меня. Никогда еще я так долгоне наслаждался его взглядом, никогда еще моим ищущим пальцам не позволялось такчасто прикасаться к его губам.

Наконец он приподнялся рядом со мной и мягко прижал меня ккровати. Его губы, всегда нежно-розовые, как внутренние лепестки расцветающихбелых роз, на моих глазах постепенно меняли цвет. Между ними показаласьблестящая красная полоска. Постепенно расширяясь, эта полоска полностьюокрасила тонкие линии губ, словно оставшееся на них вино, – только она, этажидкость, сверкала... Губы его замерцали, а когда он приоткрыл их, краснаяжидкость вырвалась оттуда, как стремительно разворачивающийся язык.

Он приподнял мою голову. Я поймал ртом хлынувшую струю.

Мир выскользнул из-под меня. Я накренился и поплыл потечению с открытыми, но ничего не видящими глазами... А он тесно прижалсягубами к моему рту...

– Мастер, я от этого умру! – пытался прошептать я.

Я метался под его тяжестью, пытаясь найти опору в этойдремотной упоительной пустоте, дрожа и взлетая к вершинам блаженства. Моиконечности напрягались и вновь расслаблялись, вся моя плоть вытекала из него,из его губ через мои, она полностью растворялась в его дыхании и вздохах.

За этим последовал укол – крошечное и несоизмеримо остроелезвие пронзило меня до самых глубин души. Я извивался на нем, словно агнец навертеле. О, это могло бы научить богов любви, что такое любовь. Вот оно, моеосвобождение, – если только я сумею выжить!

Ослепший, дрожащий с головы до ног, я полностью слился сним. Я почувствовал, как его рука прикрыла мне рот, и только тогда услышалсобственные крики, теперь уже заглушенные.

Я обвил руками его шею, все крепче прижимая его к своемугорлу.

– Ну же! Ну же! Ну же!..

Проснулся я уже днем.

Он давно ушел – этому раз и навсегда заведенному правилу он никогдане изменял. Я лежал в кровати один. Мальчики еще не заглядывали.

Я выбрался из постели и подошел к высокому узкому окну.Традиционные для архитектуры Венеции, такие окна не впускали в дома неистовуюлетнюю жару и преграждали путь неизбежно приносящимся с Адриатического моряхолодным ветрам.

Я распахнул рамы с толстыми стеклами и, как делал этонередко, устремил взгляд на стены расположенных напротив моего убежища домов.