– Амадео, – старался убедить меня Мастер, – небывает добра, основанного на страданиях и жестокости; не бывает добра,построенного на лишениях маленьких детей. Амадео, из любви к Богу повсюдупроизрастает красота. Посмотри на эти краски: они созданы Богом.

Чувствуя себя в его объятиях в безопасности, обхватив егоруками за шею, я постепенно впитал в свое сознание детали огромного алтаря. Явновь и вновь обводил его взглядом, стараясь не упустить ни одного мелкогоштриха.

Я указал пальцем на льва, спокойно сидевшего у ног святогоМарка, на лежащую перед святым книгу, страницы которой он листал, –казалось, они действительно переворачиваются... А лев выглядел совершеннодомашним и кротким, как дружелюбный пес у очага.

– Это рай, Амадео, – повторил он. – Что бы нивбило прошлое тебе в душу, забудь об этом.

Я улыбнулся и медленно, ряд за рядом, осмотрел фигурыстоящих святых, а потом тихо рассмеялся и доверительно шепнул господину на ухо:

– Они разговаривают, бормочут, болтают друг с другом, совсемкак венецианские сенаторы.

В ответ послышался его приглушенный, сдержанный смех:

– О, я думаю, сенаторы ведут себя пристойнее, Амадео. Яникогда не видел их в таких фривольных позах, но это, как я уже говорил, и естьрай.

– Нет, господин, посмотри туда. Святой держит икону,прекрасную икону. Господин, я должен тебе рассказать...

Я замолчал. Меня бросило в жар, а все тело покрылоськапельками пота. Глаза жгло, как огнем, и я ничего не видел.

– Мастер... – Ко мне наконец вновь вернулсяголос. – Я в диких степях. Я бегу. Я должен спрятать ее среди деревьев...

Откуда ему было знать, о чем идет речь, – что я говорюоб отчаянном побеге в прошлом, связное воспоминание о котором осталось в моейпамяти, о побеге через степь со священным свертком в руках, со свертком,который нужно развернуть и укрыть под сенью деревьев.

– Посмотри, господин, икона...

Мне в рот полился мед. Густой и сладкий. Он тек из холодногоисточника, но это не имело значения. Я узнал этот источник. Мое телопревратилось в кубок, который встряхнули, чтобы взболтать его содержимое ирастворить всю горечь, оставив лишь мед и дремотное тепло.

Когда я открыл глаза, то увидел, что вновь лежу на нашейкровати. Жар как рукой сняло. Лихорадка прошла. Я перевернулся и приподнялся,опираясь на подушки.

Мой господин сидел у стола. Он перечитывал то, что, видимо,только что написал. Его светлые волосы были перевязаны лентой. Ничем не скрытоелицо с точеными скулами и гладким узким носом казалось на удивление красивым.Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Не гоняйся за воспоминаниями, – сказал он, словнопродолжая разговор, который мы не прерывали, даже пока я спал. – Не ищи ихв церкви Торчелло. Не ходи к мозаике Сан-Марко. Со временем все эти пагубныевещи вернутся сами собой.

– Я боюсь вспоминать, – прошептал я.

– Знаю, – ответил он.

– Откуда ты знаешь? – спросил я его. – Это скрытов моем сердце. Она только моя, эта боль.

Мне было стыдно за свою дерзость, однако, сколько бы я нираскаивался, моя дерзость проявлялась теперь все чаще и чаще.

– Ты действительно во мне сомневаешься? – спросил он.

– Твои достоинства неизмеримы. Все мы это знаем, но никогдане обсуждаем, и мы с тобой тоже никогда не говорим о них.

– Так почему ты не хочешь довериться мне, вместо того чтобыцепляться за обрывки собственных воспоминаний?

Он поднялся из-за стола и подошел к кровати.

– Пойдем, – сказал он. – Лихорадки больше нет. Следуйза мной.

Он повел меня в одну из многочисленных библиотек в палаццо,в неубранное помещение, где в беспорядке валялись рукописи. Он редко работал вэтих комнатах, а точнее, практически никогда. Он оставлял там свои новыеприобретения, чтобы мальчики занесли их в каталог, а позже относил то, чтосчитал необходимым, в нашу комнату.

Порывшись на полках, он отыскал нужную папку, большую,потрепанную, из старой желтой кожи, с протершимися углами. Белые пальцыразгладили большой лист пергамента. Он положил его на дубовый письменный столтак, чтобы мне было видно.

Картина, старинная...

Я увидел, что на ней изображена огромная церковь с золотымикуполами, необыкновенно величественная и красивая. На ней горели буквы. Онибыли мне знакомы, но я не мог заставить себя вспомнить их и тем болеепроизнести вслух.

– Киевская Русь, – сказал вместо меня Мастер.

Киевская Русь...

Мной овладел невыразимый ужас.

– Она разрушена, сожжена! – непроизвольно вырвалось уменя. – Такого места нет! В отличие от Венеции его не существует. Оноразрушено, там царят холод, грязь, безнадежное отчаяние!.. Да, именно эти словаподходят больше всего...

У меня закружилась голова. Я почувствовал, что вижу путь кизбавлению от безысходной скорби, но он был холоден, темен и извилист, смножеством поворотов, и в конце концов вел к миру вечной тьмы, гдеединственное, чем пахнут руки, кожа, одежда, это сырая земля.

Я попятился и убежал от Мастера.

Я промчался по всему палаццо.

Буквально слетев вниз по лестнице, я пронесся по темнымкомнатам первого этажа, выходившим на канал...

Вернувшись, я нашел его одного в спальне. Он, как всегда,читал – свою любимую в последнее время книгу: «Утешение философией» Боэция – и,когда я вошел, бросил на меня спокойный взгляд.

Я стоял, погруженный в размышления о своих болезненныхвоспоминаниях.

Я не мог их поймать. Да будет так. Они унеслись в небытие,как листья по аллее, – листья, которые время от времени непрерывнымпотоком падают, сорванные ветром, мимо окрашенных в зеленый цвет стен измаленьких садиков, устроенных на крышах домов.

– Я не хочу... – пробормотал я.

Существует лишь один Бог во плоти. Мой господин, мой Мастер.

– Когда-нибудь к тебе все вернется, когда у тебя хватит силэтим пользоваться, – сказал он, захлопывая книгу. – А пока... Позвольмне тебя утешить.

О да, к этому я был готов как никогда.

Как же долго тянулись без него дни! К наступлению ночи,когда зажигали свечи, я сжимал руки в кулаки. Бывали ночи, когда он вообще непоявлялся. Мальчики говорили, что он уехал по делам чрезвычайной важности и чтов доме все должно идти так же, как и при нем.