Потом сыграли свадьбу, родился Толик, и потекла семейнаяжизнь. Гриша пил, но этот факт совершенно не смущал Нюшу. А что, кругом всеприкладываются к бутылке по субботам. Но потом хмельными в их доме сталипонедельник, вторник, среда и все остальные дни недели. Естественно, работатьшофером Гришка не смог. Сначала он подался в грузчики, затем в дворники, потомначал перебиваться разовыми заработками. Когда же и они прекратились, началтаскать из дома вещи, воровать у Нюши деньги. А еще он от души колотил жену ираздавал затрещины Толику. Правда, парень рос неплохим, учился хорошо и дажеухитрился поступить в педагогический, куда традиционно, с большой охотой, бралипрактически всех мальчиков. Но на первом курсе Толик тоже начал пить, причем,если Григорий шагал к алкоголизму медленно, то сыну понадобилось чуть меньшегода, чтобы превратиться в законченного ханурика.

— Ну и дура же я была! — причитала Нюша. —Курица безголовая! Подумаешь, глаза косые, эка ерунда, привыкла бы черезнеделю! Зато теперь он профессор, хирург, уважаемый человек. Дачу построил,квартиру купил, машину, дом — полная чаша. Вот повезло Соньке Рымниной, когдаона его в загс отвела. А я еще над ней смеялась. Ведь Петька по мне сох, а ужкогда я с Гришкой расписалась, его Сонька подобрала. И что вышло? Кому теперьсмешно? Сонька — профессорша в шубе, а я…

И она зашмыгала носом.

— Вы не пробовали их лечить? — спросил я.

— Гришка ни в какую не шел, — пояснилаНюша, — только орал: «Отстань, пью как все». А Толя в который раз втоксикологию попадает. Нажирается до полной отключки. Его в больнице в себяприведут, покапают всякого в вену, и готово, здоров! Другой кто одумался бы, заум взялся. Ну плохо тебе от водки, значит, заканчивай ее жрать, только моемуурок не впрок. Приедет домой и по новой хлещет. Ой, горе горькое. Измотали онименя, словно собака тряпку, прямо в ничто превратили. Слава богу, Гришка сел!

— За что?

— Да мужика убил у ларьков, бутылку они не поделили, нумой и приложил парня черепушкой о стенку. Семь лет дали. Теперича пишет, будтос водкой завязал, только мне все равно, я с ним развелася и выписала его вон.Отмучилась, авось пришьют на зоне, и хорошо.

Она замолчала. Честно говоря, я не знал, что и сказать.Жизнь у бедняги, похоже, и впрямь беспросветная. Только почему же она стольколет терпела побои и издевательства?

— Отчего же вы раньше не развелись?

— Так квартира! Мебель, телевизор, холодильник, легкоговорить, все тяжелым трудом нажито, и отдать?

Я закурил. Что ж, каждый народ достоин своего вождя, арусским женщинам свойственна патологическая жалость. Француженка, немка,англичанка и уж тем более американка мигом бы бросили пьянчугу, не пожелавпортить свою жизнь. Русская же баба с молоком матери впитывает истину: бьет,значит, любит, а пьет, значит, как все. Вот уж не знаю, чего тут больше:глупости или природного мазохизма?

— Что, Толя опять запил? Плохо ему стало?

— Да уж как плохо, — запричитала Нюша, — вызвала«Скорую», сто рублей дала, чтобы увезли, вот тащу теперь тапки, костюмтренировочный, кружку… Небось оклемался уже чуток. Надо бы к восьми утраявиться, только работа у меня, никто не отпустит!

— Кем же вы работаете? — для поддержания разговорамашинально поинтересовался я и въехал в ворота больницы.

— Воспитательницей, — ответила Нюша, — вдетском саду, государственном, не работа, а мука, тридцать два ребенка, инянька уволилась. Я вчерась, когда их всех спать утолкала, окошко нараспашкуоткрыла, думала, может, кто простынет и сегодня не явится. Куда там, к половинедевятого всех приволокли.

Я припарковал машину у корпуса. Если у меня когда-нибудь ибудут дети, что, право слово, сомнительно, ни за что не отдам их вмуниципальные учреждения.

Пока Нюша носилась взад-вперед по протертому линолеуму,выясняя, в какую палату положили Анатолия, я спокойно сидел на колченогом стулев коридоре с пухлой сумкой. Глаза изучали интерьер. В подобном месте я оказалсявпервые. Отец ложился всегда в Кремлевскую больницу, а Николетта, слава богу,не болеет. Да и знакомые мои лечились в каких-то приличных заведениях, эта жеклиника, по крайней мере внешне, напоминала ожившую натуру из фильма ужасов.Стены коридора, где я тосковал в ожидании информации, были выкрашены жуткойтемно-зеленой краской, двери палат, когда-то белые, теперь покрывали разводы ипятна, пол представлял опасность для ходьбы, потому что линолеум топорщилсявверх клочками и лохмотьями. Запах тут стоял соответственный. К застарелому«букету» из ароматов лекарств и мочи примешивалось амбре[4] переваренной капусты и чего-тосовсем тошнотворного.

Не успел я классифицировать вонь, как из-за угла показаласьщуплая старушонка, толкавшая перед собой каталку, на которой вздрагивали триведра с эмалированными крышками и огромный чайник.

— Эй, — завопила бабка, — вторая палата,жрать лежачим привезла, давайте миски! Сегодня щи, битки с гречей и кисель,объеденье прямо, ну, шевелитесь, команда инвалидская, мне за разнос к койкам неплатят!

Продолжая визжать, она подняла крышку, и я чуть не скончалсяот вони. Интересно, сколько дней нужно проголодать, чтобы прикоснуться кподобному вареву.

— Ну, давайте, шевелитесь, уёбища, — вопилабабка, — до утра мне тута стоять? Не желаете, дальше покачу, пеняйте насебя, коли голодными останетесь.

Голос ее, въедливый, влетал прямо в мозг. Бывает такойтембр, высокий, пронзительный, от которого у окружающих мигом начинаетсямигрень. Я хотел было встать и пересесть в другое место, но внезапно раздалсядругой крик, более низкого тона, совершенно отчаянный:

— Боженька мой! За что же, за что… Толенька,кровинушка, сыночка единственный, на кого же ты меня несчастную покинул, зачембросил? Помогите, помогите…

Я вскочил и увидел Нюшу, несущуюся по коридору. Женщинабежала, странно растопырив руки, словно гигантская птица с переломаннымикрыльями. За ней шел мужчина в белом халате. Увидев меня, стоящего врастерянности за каталкой, она взывала еще громче:

— Господи, господи, господи…

— Что случилось? — в растерянности спросил я.

И тут Нюша, продолжая исходить воплем, рухнула на пол изабилась в корчах. Падая, она задела ногой каталку, та неожиданно поехала покоридору.

— Стой, куда! — бестолково завизжала старушонка.