– Такая мысль мне тоже приходила в голову, –кивнул Бертран. – Дело осложняется тем, что к тому времени эта особа ужевышла замуж за очень богатого человека. Правда, причины для убийства могут бытьне обязательно материальные, однако, судя по прессе, мадам Викки Ламартин(именно так звали дочь) была вообще вне подозрений. Очень возможно, что она ивпрямь не имела к смерти своих родственников ни прямого, ни косвенногоотношения. А вот что в этом не был замешан первый Никита… плохо верится!

– Да бог с ним, с первым Никитой, – отмахнуласьАлёна. – Как же третьего-то вывести на чистую воду?

– Единственным способом, – зеленые глаза Бертранаалчно сверкнули. – Получить доступ в его офис, к его бумагам. Установить,кто находится в настоящее время в числе его клиентов, а потом проверить каждого– на предмет родственных связей, на предмет выгоды, которую каждый изродственников или знакомых будет иметь от смерти этого человека. Работасовершенно безумная, огромная работа, и какому-то частному детективу она,конечно, не под силу, тут нужен размах, нужны люди, помощники. Если бы мне вруки случайно попал какой-то компромат, однако на случай надеяться – это ужпоследнее дело! – Он вдруг ахнул, взглянув на часы: – Мон Дье, мне пора! Жененужны лекарства в виде детективов!

И начался неизбежный обряд целования. Французы беспрестанноцелуются, надо или нет, по поводу и без повода, однако при встрече и прощании –непременно, четырехкратно. Ничего эти поцелуи совершенно не значат – так, милаялюбезность, не более чем обычай, иногда приятный, иногда нет. К примеру,приходящая горничная в доме Мориса и Марины – негритянка. Но ведь и с нейприходится целоваться, хоть умри!

С другой стороны, если бы Алёна встретилась с киллеромШершневым где-нибудь в гостях, им бы тоже пришлось обменяться милымипоцелуйчиками… Чем плохо?

Тем временем обряд завершился. Бертран ринулся к двери,однако на пороге обернулся:

– Кстати, Алёна… если вам для нового романа понадобитсяинтервью с французским частным детективом, охотно окажу вам такую любезность.Мой офис здесь в двух шагах!

И он сунул Алёне свою визитку.

Пока Марина и Морис провожали гостя, Алёна успела бросить навизитку вороватый взгляд. Кроме имени, адреса и телефона, там было приписанопо-русски: «Позвоните! Есть важное дело!»

Алёна, прочитав это, только головой покачала.

Правда что – типичный француз. Уже и свиданку красивойдевушке назначил! И когда только успел написать?! Хорошо, что Марина не виделаэтого. Ох уж эти мужчины!!! Похоже, не так-то уж и повезло Марине с бо фрэром,а ее сестре Катерине – с законным супругом!

Очень уютную и нарядную дачу, где мы в Финляндии были вкарантине, держала финская владелица, а дочь ее была замужем за русским морскимофицером. Фамилия его была, если теперь ничего не путаю, Мошков, а как звалифинскую хозяйку, разумеется, по истечении стольких лет мне не вспомнить, да ине велика беда – пусть будут все Мошковы. У них в ту пору стояло много русских,были даже офицеры Юденича, которые попали сюда после провала своего похода иеще не получили новых документов на жительство в Европе.

У них были затравленные лица: ведь все вновь прибывшие изПетрограда сразу начинали спрашивать их, почему они не сумели взять города,почему повернули назад, хотя были уже почти у Нарвской заставы, ведь до нееоставалось лишь несколько переулков? Никто их не укорял, но в вопросах иответах звучали отголоски горьких, непролитых слез, и офицеры объяснялись стаким выражением, как будто оправдывались на суде. Верно, они чувствовали себявиноватыми. Они говорили, что ждали хоть одного выстрела в городе, который далбы знать о петроградском восстании в их поддержку, хоть какого-то сигнала. Ноего так и не прозвучало. Они решили, что не встретят помощи, к тому же их сбилс ног внезапный – за пятьдесят километров от города! – уход назад англичанвместе с их танками. Разведка не была поставлена, связи с Петроградом ни уангличан, ни у Юденича не было: не знали они, что от этих танков петроградскийгарнизон во главе с Троцким панически бежал, и кабы сыскалось у офицеров большерешимости и отчаяния умереть…

Видимо, Бог вовсе отвернулся от России: это я тогда говорилаи говорю теперь.

А впрочем, довольно об этом. Я ведь не исторические хроникиведу, а краткие записки своей жизни и своей любви…

На даче Мошковых было очень приятно и хорошо: тепло, чисто,даже обед можно было выбирать, заказывать – пусть и скромный, ведь кормили насдаром, то есть на деньги финского правительства и Русского комитета, – новсе же это была нормальная еда, а не совдеповские унизительные помои. Впрочем,можно было даже кое-что покупать себе в лавках Териоки: Никита сразу дал мнеоколо трех тысяч финских крон, которые поручил ему мой отец. Но мне ничего нехотелось – ни вещей новых, которые здесь были до крайности безвкусны, ни еды:меня тошнило при виде масла и мяса, которых я перед уходом из Петроградапереела, а пуще всего тоска меня брала, такая тоска! Мучили две мысли, первая:я навеки покинула Россию, Петербург… Я во сне видела наш дом на Кирочной улице,Волгу видела, Нижний Новгород, который я всегда любила, Сормово, где мы жили,когда отец директорствовал там, а уж бабушкины-то Новики меня в воспоминанияхдоводили до слез… А вторая мысль была о том, что я умру от любви к Никите, еслимне не удастся завладеть им.

Повторюсь: на даче было много приятных мужчин, и по ихвзглядам я могла видеть, что нравлюсь. Молодость брала свое (эх, эх, давненькоя не употребляла этих слов, все больше бормочу теперь: старость – нет, не люблютак говорить, предпочитаю говорить «возраст», хотя от перемены мест слагаемыхсумма не меняется! – возраст-де свое берет!), я снова стала выглядеть какраньше и охотно танцевала с офицерами на втором этаже, в музыкальном полутемномсалоне, где на стене висел только один канделябр, но стоял замечательныйСтейнвей, и знаменитый пианист Соловьев каждый вечер с восторгом играл на немвальсы Штрауса, душу отводил, потому что в Петрограде у него не было рояля –отчего-то большевики его сразу у Соловьева реквизировали, да еще и расстреломпригрозили, как если бы его Стейнвей (у него тоже был прежде инструмент этойфирмы) был чем-то опасен для их режима. Впрочем, в Европе в то время уже танцевалидругие танцы, в России вовсе неизвестные, под синкопированную музыку, тангоменя очаровало, мне от этих мелодий плакать хотелось… любовь уничтожала меня.

Мы танцевали с Корсаком, но хоть он и выглядел гибким истройным, а танцевал плохо, вечно путал фигуры… как-то раз обмолвился, чтотанцев не любит, но нарочно выучился, чтобы не отстать от Никиты, который, каквыразился Корсак почти с негодованием, «ловок в этом, словно наемный танцор вкабаке».