Фрося вдруг психанула и, отпустив моей знаменитой башкеподзатыльник, рявкнула:

— Дурища, трубку ты держишь в руке!

Я глянула — точно, держу в руке.

Вот она цивилизация — скоро в гроб будем ложиться смобильными: даже драка не выбила из меня эту чертову трубку!

А Фрося смотрит на меня уже подозрительно: ну примерно так,как смотрит врач-психиатр на своего пациента. Я, желая рассеять дым подозренийи чтобы ясность внести, ей говорю:

— “Трубка”, узнав, что я писатель, восхитилась и подобрела.Она очарована мной была и уже подписалась нам помогать.

Подозрительность взгляда Фроси усилилась — я разозлилась ибрякнула:

— Ты мне здесь из себя не строй великого психиатра Ницше!

— Ницше философ, — ядовито заметила Фрося.

Я с гордостью заявила:

— А лидер коммунистической партии утверждал, что Ницшевеликий психиатр всех времен и народов. Почему я должна верить тебе? Лидеркоммунистической партии знает, что говорит.

— Только один он и знает, — вставила Фрося. — Остальныхспасает лишь то, что не могут его понять. Слова произносит русские, а смыслинопланетный.

Я поразилась: “Как легко она в тему вошла! Нашла время! Вотона, особенность русского человека: любим мы о политике поговорить, когда поднами, образно выражаясь, горит земля”.

— Это о чем мы тут “пуржим”? — гаркнула я. — Времени мало!Некогда о политиках говорить. Отпусти меня, у нас горе, — взмолилась я,прислушиваясь к болям во всех костях.

— Знаю, ты потеряла трубку.

— А большего горя, думаешь, нет? Мент из трубки пропал!Обещал прощупать Якудзу и сразу пропал, а перед этим предупредил, что нас будутпытать.

Фрося моя побледнела:

— Пытать? Почему?

— Не успела спросить, в обморок брякнулась. Слушай, давайпоскорее повесимся, — снова взмолилась я. — Даже свекрови своей не боюсь, а вотпыток не выдержу. Что-нибудь расскажу.

— И это все, чего ты боишься? — поразилась подруга.

Я с пафосом изрекла:

— Долг превыше всего!

— Тогда успокойся, ничего ты не знаешь.

— Так не бывает; что-то да знаю. Иначе зачем нас сюдапритащили?

Фрося вдруг хлопнула себя по лбу и радостно завопила:

— Слушай, Сонька, а может это твоя свекровь прикололась?

— И Якудзе вашему заплатила? Тогда нас точно будут пытать, —заверила я и предложила: — Давай быстро повесимся.

— Зачем? — удивилась по-детски Фрося.

— За тем, что уж я-то знаю, что такое настоящие пытки. Всюжизнь пытала сама.

Подруга зловредно вставила:

— Тогда еще лучше об этом знают все твои сорок мужей.

Я смутилась:

— Ну, не сорок, их было немного меньше.

Фрося взбесилась:

— К черту мужей! Давай говорить про свекровь.

(И в самом деле приятней.)

— Если это прикол матери твоего Роберта, то нам не о чемволноваться, — сделала странное заключение неопытная моя подруга.

— Прикол Вельзевула? — воскликнула я. — Да брось ты! Мой мужРоберт — ее первый и последний прикол. На большее свекровь не способна.

— Тогда дело плохо, — пригорюнилась Фрося, опрометчивоотпуская меня.

— О том только и говорю! — гаркнула я, снова взмывая наподоконник.

И тут мне открылось такое, от чего желание наспех повеситсяпомеркло и отступило. Я заглянула за штору и поразилась.

— Фроська, — кричу, — верзилы нам лохи попались! На окнахрешеток нет!

— Не может быть!

— Сама посмотри!

Она заглянула за штору:

— Точно! Но, Сонечка, здесь третий этаж.

— Да вижу, и сама боюсь высоты, но выбора нет. Сейчас сорвемшнур, на котором собиралась повеситься, и на нем спустимся вниз.

Сказано — сделано. Шнур (толстый, тяжелый, надежный, почтикак трос) я сорвала, но за что его зацепить не нашла — в комнате, как назло, неодного предмета надежного. Попробовала шнур приладить к дивану — диван поехалза мной. Я близко к сердцу его движение не приняла, но Фрося моя заныла:

— Сонечка, оставь в покое диван, он слишком легкий. Тыутащишь его за собой.

Вот они, женщины! — Злые шпильки готовы вставлять даже втрех шагах от своей могилы. При таких обстоятельствах, если и возмутилась янецензурно, думаю, бог простит.

— Епэрэсэтэ! Фроська, ты хочешь сказать, что я тяжелейдивана? После трехнедельных диет и месячных голоданий?

Подруга нахально пожала плечами:

— Ты же видишь сама.

— А ты видишь здесь что-то тяжелее меня? Может, шнур к стулупривяжем? Или к люстре? Или к тебе?

И тут меня озарило:

— Послушай, а это мысль! Ты, вопреки своему мнению, точнотяжелее меня. Шнур привяжем к тебе, я спущусь, а следом спустишься ты.

Фрося, зверея, спросила:

— Каким образом? К кому я себя привяжу? Может, к верзиле?

— Интеллигентный верзила стопроцентно перевесит нас вместевзятых, — заверила я.

Фрося съязвила:

— Так может его позовем?

— Нашла время для шуток! О, боже, нет от тебя мне ни помощи,ни спасения!

В бессильном отчаянии я по привычке подняла к потолку глазаи… (о чудо!) увидела крюк! Серьезный, конкретный крюк — он крепко сидел в стенепрямо над тем окном через которое мы собрались “линять”.

— Фроська, мы спасены! — воскликнула я и снова взмыла наподоконник.

Взмыла, раз десять подпрыгнула, но до крюка достать несмогла: ни рукой, ни ногой. Фрося стояла рядом и противно зудела:

— Соня, не мучайся, все равно не получится.

В общем, вела себя как та украинка, у которой тонущаясоседка в отчаянии помощи запросила. Та тонет, вопит: “Спаси, соседушка,вытащи!” А украинка ей флегматически отвечает: “Не рви, кума, живота, лягай надно!” Чем моя Фрося лучше?

Ничем!

Осознав, что могу на себя лишь рассчитывать, я спрыгнула сподоконника, сварганила из шнура петлю и под пушкинский “Арион” пафоснопопыталась накинуть петлю на крюк, как Чингачгук Большой Змей лассо намустанга.