– Тогда готовься и к встрече. Буду у вас Петербурге сегодняк вечеру. Пересечемся завтра утром. Подходы к месту твоей прошлой службыостались?

– Ах, во-от оно что… Ну, что… ну, приезжай, разберемся.

И по тому, сколь многозначительно абонент протянул это«во-от», Шилов сразу просек, что и тот просек. Абонент понял, что затевается изачем он понадобился Шилову. И нет в этом никаких невиданных чудес дедукции.Перемножил два на два и получил искомое. Про убийство Гаркаловского сынка он,разумеется, наслышан, на кого сейчас работает Шилов, он знает, а тут Шиловсобирается в Питер, проявляет интерес к бывшему месту службы, то бишь к«Крестам», и обратился не к официальному лицу, а к самому что ни на естьнеофициальному.

– Если тебе понятно, то, может, обнадежишь меня? –спросил Шилов.

– Девяносто на десять, – обнадежил абонент.

«Прекрасно, один механизм запущен, – подумал

Шилов, нажимая на мобильнике кнопку с красной телефоннойтрубкой. – Но, как известно, из двух стволов-то надежней будет. Надо быпощупать за вымя этого, как его… Карновского, во как. Димочкиного давнегоподельника, надежного соратника и верного компаньона… Мудилы, в общем,конченного. Он-то мне и обеспечит второй ствол… А уж для полной гарантиинеплохо бы произвести выстрел из трех орудий».

В неспешный и размеренный ритм «Крестовской» жизни Карташвошел на удивление быстро…

Нет, стойте, о чем это мы. Почему – «на удивление»? Ничегослишком напряжного в здешнем бытие, против ожидания, не оказалось. Врали икнижки, и телесериалы.

Ну, например: все камеры в «Крестах» были одинаковые, повосемь «квадратов» (так уж придумал гений архитектора, ничего не попишешь);стало быть, ни о каких хатах, где сидят по тридцать-сорок душ, не шло и речи:они, души эти, чисто физически не влезли бы в столь тесное пространство. Такчто зачеркните нолик в киношном количестве заключенных, приходящихся на однукамеру, и вы получите реальное положение вещей: три-четыре человека нашестиместную хату. Не больше! Да и быт сидельцев проходил, в основном, безэксцессов и экстрима.

Подъем в шесть ноль-ноль (распорядок дня висел на стене),обход, прием заявлений, жалоб и писем, потом «завтрак» – баландеры разносятхлеб и сахар, потом часовая прогулка; причем не хочешь гулять – оставайся вкамере, а хочешь – гуляй сколько влезет: с цириками всегда можно договориться,было б что-нибудь полезное, чем отплатить за вертухайскую доброту. Как заметилКарташ, в «Крестах» вообще процветал «натуральный обмен» – всяческиепослабления, услуги, хавку, внеочередной душ, шмон по упрощенной программе (тоесть чисто символический) или какие-то бытовые мелочи – словом, все, чтоспособно улучшить существование подследственных и осужденных, можно было купитьу надзирателей за сигареты, чай и даже перец (перец потом «перепродавался»другим сидельцам – в качестве то ли антисептика, то ли чего-то в этом роде,Алексей пока не понял). Собственно, холодильник в их камере именно так ипоявился. Дюйм, загремевший в «Кресты» по пятому аж разу и на этот раз парящийсяздесь уже чуть меньше года, а потому с порядками знакомый не понаслышке, в своевремя отмаксал местному лепиле; лепила, в свою очередь, выписал справку о том,что содержащийся в камере четыре-шесть-* действительно мучается желудком и емунеобходимо свежее питание; забашлить пришлось еще нескольким людям, но врезультате этой «цепочки» камера пополнилась негромко гудящим «Сименсом».

К слову говоря, Дюйм впечатление производил. Было в немчто-то от хозяина Топтунова, покойного отца покойной Маши – основательность,что ли, солидность… да, в конце концов, авторитетность. Насколько уразумелКарташ из обмолвок и обрывков внутрикамерных разговоров, на воле служил онсудьей и за немаленькие бабки отмазывал от отсидки бойцов среднего и старшегобандитского состава. Процесс отмазки, вполне законный, кстати говоря, и поливариантный,как совесть демократа, был разработан давно и не им, Дюймом, и за двадцать летотшлифован так, что никакие комиссии-проверки носа подточить не могли, как нипытались… Что, впрочем, не мешало Дюйму время от времени менять судейскоекресло на шконку в «Крестах». До суда над ним, как правило, дело не доходило:каким конкретно образом – посредством бабла в конверте или же друзей на разныхуровнях, – Дюйм не распространялся, но дело его обычно закрывалось «занедоказанностью». Скорее всего, на прекращение следствия влияло и то, и другое:и деньги, и обширные связи.

Второй сокамерник, Эдик-каратэист, оказался парнем болееоткрытым и статьи своей не скрывал. И в самом деле, был он ментом, опером, сдурацким именем Аверьян (так что «Эдик» действительно оказалось погонялом).Сидел он в ожидании суда за неправомерное использование табельного оружия:прострелил, вишь ты, ляжку одному пьяному баклану, когда тот сотоварищи поперна опера, вечерней порой мирно возвращающегося в отделение – после взятияштурмом квартирки, где засела компания ребят, промышлявших угоном авто.Возвращался на своих двоих, поскольку места в «козелке» не хватило, аподрулившие бакланы обратились к нему с нижайшей просьбой отдать на опохмелденьги, часы, куртку и ушанку из волка – подарок, между прочим, коллег изАрхангельска. Адреналинчик в крови после победы над угонщиками еще вовсюплескался, так что… Ага, вот именно. И мог бы ведь, блин, отделаться НПСС[14] или, там, превышением полномочий, но следачка, коза, Эдикупопалась новенькая, зеленая, в теме оперативной не шарила напрочь, да еще игрянула очередная санитарная кампания за чистоту рядов, рук и ушей – вот изалетел товарищ опер по полной программе.

Третий же квартирант, Квадрат, действительно былгибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкойслужбы, заводился с полуоборота – но о причинах, приведших его на нары, молчал,как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.

Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было непринято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать – выслушаем судовольствием, не хочет – не надо, никто приставать не будет. Дабы незаподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнятьобстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжаласьгрозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другусокамерники, но… представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те жерожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине ссамим собой… Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газраздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселенияАлексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листалкакой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сегокубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика иразмочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал ужекурить! И так дышать нечем!». И – мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника засвитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, некуришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкалпо углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепитьсявновь, но очень быстро угомонились – и тут же снова все стало тихо и мирно, каки не было ничего… Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили быподобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ»,«конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-тов этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостатокодиночества».