Тут поразительна не только ложь обвинения. Тут поражает набор громких, бессмысленных фраз, которые именно своим истерическим пафосом угрожают обвиненному смертью. Кажется, кто может поверить в эту напыщенную риторику. Но все представители нации, избранные из кого ни попало всеобщим голосованием, кроме напыщенной риторики, ничего не умеют. Они слышат родимые, для их уха сладкие звуки: заговор против Республики, расхищение народных денег, преступная связь с бывшими министрами, назначенными на свои посты королем. И приговор незамедлителен, ясен и прост: Пьер Огюстен Карон де Бомарше объявляется эмигрантом, его имущество подлежит конфискации, то есть расхищению самими представителями обобранной нации, а случае его возвращения его ждет не дождется топор гильотины.

В сущности, это конец. Дело передается в Комитет общественного спасения, которым заправляет Дантон, а Комитет общественного спасения работает как хорошо отлаженный часовой механизм. В этом учреждении обвинение означает приговор, а приговор означает смерть. И никому за всю историю этого учреждения не удалось ускользнуть от его железной руки.

Возвратиться во Францию – значит рискнуть головой. Неизвестно, насколько это понимает возмущенный до глубины души Пьер Огюстен, но он решает вернуться, вернуться немедленно, нужно только немного денег занять. Он бросается к тому английскому другу, которому уже должен десять тысяч фунтов под залог своего имущества, и просит прибавить к этому долгу сотню-другую. Чего захотел! Перед ним хоть и друг, компаньон во многих торговых делах, но прежде всего английский часовой механизм, который действует с той же неумолимостью, что и Комитет общественного спасения. Для английского механизма не существует дружеских чувств. Для английского механизма существует только прибыль или убыток. В данном случае он терпит убыток, ведь имущество его бывшего компаньона арестовано и не сегодня, так завтра пойдет с молотка. Потерять десять тысяч фунтов стерлингов? Да никогда! Пусть лучше сгниет этот чертов Карон, если не принесет на тарелочке его кровные стерлинги!

И английский механизм отправляет Пьера Огюстена в долговую тюрьму.

И так запутана, так неожиданна наша жизнь, что этого пошлого скупердяя ещё приходится благодарить и низко поклониться ему! В самом деле, в Париже судят короля, и возвратись в такие дни этот якобы заговорщик, приспешник и расхититель, объявленный эмигрантом, то есть преступником, никто бы его и слушать не стал, гильотина была бы ему обеспечена.

А так он в тюрьме, раз уже в пятый или шестой. Сидел при короле, сидит при Республике. Черт знает что! Но сидит. Правда, тюрьма не для нищих, вроде той, что описана Диккенсом. Вовсе нет. В ней дожидаются возможности заплатить богатые должники. Условия здесь довольно приличные. Отдельное помещение, хорошая еда, чистое белье, возможность читать и писать. В королевских тюрьмах было намного скверней.

И вот, несмотря на болезнь, которую он вновь подхватил на слишком шаткой для него палубе корабля, Пьер Огюстен требует перо и бумагу и тотчас получает и то и другое. Первым делом он пишет письма. Первое – Гюдену де ла Бренельри. Верный Гюден и его брат-кассир должны в кратчайший срок любыми средствами, любыми жертвами достать эти чертовы фунты и выкупить его, чтобы он мог без промедления примчаться в Париж, предстать перед Комитетом общественного спасения и снять с себя все обвинения. Гюден де ла Бренельри и его брат приходят в ужас от этого желания патрона и друга, они-то ведь видят своими глазами, какими потоками льется в Париже сколько виновная, столько же и безвинная кровь. Но, в отличие от английского механизма, это верные, испытанные друзья. Прокляв судьбу, поворчав на патрона и друга, они принимаются добросовестно исполнять его поручение.

Второе письмо – министру юстиции:

«До меня, в моем здешнем одиночестве, дошли из Парижа известия от 20 декабря о том, что, предав забвению все прочие нападки и основываясь единственно на моем письме, опубликованном 9 декабря в иностранных газетах, во Франции заключили, что я эмигрант. Вследствие этого, не занимаясь более смехотворным делом с голландскими ружьями, в котором я тысячу раз прав, собираются, говорят, пустить с молотка мое имущество как собственность жалкого эмигранта, независимо от того, обоснована или нет гнусная клевета, которая вызвала обвинительный декрет против меня.

В связи с этим я заявляю Вам, министр-гражданин, как главе нашего правосудия, что я не эмигрант и не желаю им стать Я стремлюсь как можно скорей полностью обелить себя перед Национальным Конвентом, что не устраивает ни одного из моих врагов. Не будь этого ужасного перехода, который я вынужден был проделать в непогоду, чуть не погибнув, не отними он у меня все силы и здоровье, и главное, не случись со мной беды, которая явилась следствием всех несправедливостей, совершенных по отношению ко мне на родине, я бы немедленно предстал перед Конвентом.

Но один из моих лондонских корреспондентов, который помог мне десятью тысячами луидоров в этом деле с ружьями (после того, как наша исполнительная власть отказала мне в моих законных требованиях и поставила меня тем самым в безвыходное положение), узнав сегодня, что мое имущество во Франции конфисковано, как собственность эмигранта, и что я хочу вернуться на родину, чтобы доказать обратное, потребовал с меня обеспечение моего долга. И поскольку я не мог тут же вручить ему просимый залог, он добился моего заключения в тюрьму Бан-дю-Руа, где я томлюсь желанием поскорее выехать, в ожидании, пока друзья, которым я написал, окажут мне услугу и внесут залог, который гарантирует десять тысяч луидоров моего долга. Я надеюсь получить его с ответной почтой.

Я предупреждаю Вас, министр юстиции, что хотя тело мое обессилено, мой ум, подстегиваемый справедливым возмущением, сохранил достаточно сил, чтобы составить обращение в Национальный Конвент, в котором я прошу его о единственной милости – оберечь мою жизнь от угрожающего мне кинжала (я слишком прав по всем линиям, чтобы он мне не угрожал). Оберечь меня от этого, говорю я, выдав мне охранную грамоту, которая позволит мне предстать перед Конвентом и полностью обелить себя. В этом обращении я обязуюсь разориться дотла, отдав Франции абсолютно бесплатно мою огромную партию оружия, если я не докажу моему отечеству и всем порядочным людям, что во всех этих доносах нет ни единого слова, которое не было бы нелепой ложью, ложью, поистине самой нелепой! Я даю в заклад не только мое оружие, но и всё мое достояние, мою жизнь. И Национальный Конвент получил бы мое прошение ещё неделю назад, если бы написанное по-французски в Лондоне печаталось так же скоро, как и в Париже.

Я пренебрег бы тем, что ноги меня не держат, и приказал бы доставить меня в Париж на носилках вслед за моим прошением, пусть бы даже смерть ждала меня по прибытии. Но я заперт в тюрьме до получения ответов из заокеанских земель. Впрочем, я подумал о том, что, поскольку, пока меня не было во Франции и именно для того, чтобы я не мог туда вернуться, против меня возбудили народную ярость, моему возвращению должно предшествовать хотя бы начало оправдания. У меня в руках имеются доказательства того, что меня хотели убить, чтобы помешать моему полному и безусловному оправданию. Пелена спадет с глаз, как только меня выслушают, а я примчусь, чтобы заставить меня выслушать, как только друзья пришлют мне залог.