Это дело с ружьями – такая чудовищная нелепость, что я никогда не поверил бы в возможность обвинительного декрета, с ним связанного, если бы газета гаагского двора от 1 декабря не напечатала черным по белому вслед за доносом о ружьях следующие слова:

“Вчера, 22 ноября, всё было опечатано в доме Бомарше, который также принадлежит к числу крупных заговорщиков и состоял в переписке с Людовиком ХV1”.

Я привожу Вам перевод этих строк, но я написал в Гаагу и просил выслать мне в Париж полдюжины экземпляров этой газеты от 1 декабря. Я был озабочен только этим обвинением. Остальные подтасованы так же неумело, и я не премину доказать это самым исчерпывающим образом.

Отправляя это письмо, министр-гражданин, я одновременно посылаю за моим врачом, чтобы выяснить, когда, по его мнению, я буду в силах выдержать путешествие по суше и по морю. Тотчас по прибытию залога я выезжаю в Париж. Страх смерти не помешает моему отъезду. Напротив, опасаясь одного – умереть, не обелив себя и, следовательно, не отмстив за всю эту нескончаемую цепь жестокостей, – я пренебрегу всеми опасностями.

Если мне выпадет счастье получить разрешение уехать отсюда, я сдам в лондонскую судебную регистратуру заверенную копию этого письма, – пусть, на всякий случай, останутся доказательства того, что я не эмигрант и не трус и что я предвидел свою судьбу. И если кинжал поразит меня раньше, чем Национальный Конвент, ознакомившись с публикацией – моей защитительной речи, вынесет свой приговор, пусть все поймут, что мои враги не допустили, чтобы я оправдался при жизни, к вящему посрамлению моих обвинителей. И пусть тогда общественный гнев обрушится на моих близких и наследников, если, располагая документами, они не добьются моего оправдания после моей смерти.

Министр юстиции, я заявляю Вам также, что в моем оправдании насущно заинтересована нация, ибо моя поездка в Голландию важна для неё. И если, до моего оправдания, мое имущество будет продано, как собственность эмигранта, я предупреждаю Конвент, что, как только я буду им выслушан, он будет поставлен перед печальной необходимостью выкупить всё обратно, как имущество достойного гражданина, которое было продано в результате чудовищных наветов…»

Письмо замечательное во всех отношениях. Оно написано искренне, страстно, с такой уверенностью в свою невиновность, что невольно производит сильное впечатление на любого, кто его прочитает. Он клянется даром отдать отечеству все эти ружья, если не оправдается, когда его выслушают. Он отдает в залог свое имущество и свою жизнь. Такие клятвы не могут не подействовать даже на закоренелого палача, а министр юстиции все-таки не палач.

Но едва ли все эти благородные чувства и клятвы могли бы заставить республиканских министров пойти навстречу уже обличенному заговорщику, занесенного в число эмигрантов, стало быть, смертников. Республиканские министры нуждаются в этих ружьях, как перед тем в них нуждались министры короля. Даже больше, чем те. Война продолжается. Не сегодня, так завтра в войну вступят Англия и Голландия. Очень возможно, что за ними последует и Россия. Тогда против Франции окажутся все вооруженные силы Европы. А в это самое время Франции нечем вооружить добровольцев, которые с гневом в сердце поднимаются на защиту отечества. Ружья, ружья нужны, а без этого странного человека шестьдесят тысяч ружей из Голландии не привезти. Республиканскому правительству он нужен живым, как был нужен вчера и позавчера, и это правительство очень хорошо понимает, что этого человека по пути следования могут убрать именно те, кто жаждет поражения Республики и восстановления короля.

И он в своем заточении получает единственное разумное письмо, как выражается он, за всё время, как он переписывался высокопоставленными лицами Франции:

«Я получил, гражданин, Ваше письмо от 28 декабря 1792 года, помеченное тюрьмой Бан-дю-Руа в Лондоне. ЯЧ могу лишь приветствовать Вашу готовность явиться в Париж для оправдания перед Национальным Конвентом, в которой Вы меня заверяете. Я полагаю, что, когда Вам будет возвращена свобода и позволит здоровье, ничто более не должно оттягивать поступка, столь естественного для обвиняемого, если он убежден в своей невиновности. С выполнением этого замысла, достойного сильной души, не имеющей ни в чем себя упрекнуть, не следует медлить из опасений, которые могли Вам внушить только враги Вашего спокойствия или же люди, слишком склонные к панике. Нет, гражданин, что бы там ни твердили хулители революции 10 августа, прискорбные события, которые последовали за ней и были оплаканы всеми истинными поборниками свободы, более не повторятся.

Вы просите у Национального Конвента охранной грамоты, чтобы иметь возможность в полной безопасности представить ему Ваши оправдания. Мне неизвестно, каков будет ответ, и не следует предвосхищать его. Но когда, в силу самого обвинения, выдвинутого против Вас, Вы окажетесь в руках правосудия, Вы тем самым будете взяты под охрану законов. Декрет, которым я уполномочен осуществлять их, дает мне право успокоить все страхи, внушенные Вам. Укажите мне, в какой порт Вы предполагаете прибыть и примерную дату Вашей высадки. Я тотчас отдам распоряжение, чтобы национальная жандармерия снабдила Вас охраной, достаточной, чтобы унять Вашу тревогу и обеспечить Вашу доставку в Париж. Более того, не нуждаясь даже в моих распоряжениях, Вы можете сами потребовать такую охрану от офицера, который в порту, где Вы высадитесь, командует жандармерией.

Вашего прибытия сюда достаточно, чтобы Вас не могли долее причислять к эмигрантам, и граждане, которые сочли своим долгом добиться, чтобы Вы отданы были под суд, сами с радостью выслушают Ваши оправдания и будут счастливы узнать, что человек, который находится на службе Республики, вовсе не заслужил, чтобы ему было отказано в доверии…»

Ему остается ждать, когда в Лондон прискачет этот паршивый залог и английский механизм выпустит его на свободу. Но он не способен сидеть сложа руки ни часа, тем более в течение нескольких дней. К тому же он слишком опытен и умен, чтобы просто так, ни с того ни с сего, явиться в Париж, где его могут вздернуть на фонарь или разорвать на куски настроенные против него толпы разгневанных граждан, сколько бы жандармов ни приставил к нему самый добропорядочный офицер в Гавре, Булони или Кале. Он должен развеять эти чары обмана.

Он действует так, как действовал в прежние времена. Главный его союзник, его защитник – общественное мнение. Нынче оно настроено против него, как в первом его деле с анкерным спуском, как в деле Гезмана де Тюрна, как в деле графа и генерала Лаблаша. Тогда он завоевал его, выпустив несколько блестящих памфлетов. Теперь ему предстоит то же самое.

Правда, его задача в сто, в тысячу раз сложней. На этот раз перед ним не посредственный часовых дел мастер Лепот, не пустая бабенка Гезман де Тюрн, урожденная Жакмар, не приглуповатый граф и генерал Лаблаш, даже не подлый Бергас. Перед ним великий Дантон, могучий и непреклонный, человек страстной идеи, человек большого ума. И не продажный королевский суд, собранный из посредственных провинциальных чиновников, а Комитет общественного спасения, который составлен из людей убежденных, исключительно преданных революции, готовых сложить голову ради неё. И не легкомысленная толпа празднично настроенных парижан, готовых петь, танцевать и смеяться, а разъяренная толпа патриотов, готовых все, как один, встать на защиту отечества и разорвать на клочки любого, кто посягает на свободу и независимость Франции.