Прежде он превосходил своих противников головой, двумя и тремя. Он потешался над ними, он смеялся, он обливал их презрением. Ему достаточно было бросить в толпу несколько звонких, зубастых острот, чтобы толпа рассмеялась, приняла его сторону и вынесла его на руках из зала суда, спасая его порочащего его честь приговора.

Теперь силы по крайней мере равны. Вероятней всего, сила не на его стороне. Да и цена теперь не потеря репутации коммерсанта и финансиста, не позорная процедура на площади. Ценой теперь его голова. Тут не до смеха и шуток, и вряд ли кто станет смеяться, когда речь идет о жизни и смерти отечества. Тут нужны иные приемы, иной тон, иной слог. И он находит его. В этом деле его оружие – логика, здравый смысл, факт, неоспоримый и точный, подлинный документ. Начиная памфлеты «Бомарше – Лекуантру, своему обличителю. Шесть этапов девяти самых тягостных месяцев моей жизни»:

«Я не стану гневаться на вас за легкомыслие, надеюсь, невольное, и удовольствуюсь тем, что покажу вам и всей Франции, сколь безупречно мое поведение и каков тот старец, которого вы оскорбили! Пусть Национальный Конвент, выслушав обе стороны, решит, кто из нас двоих лучше выполнил свой долг: я – обелив гражданина, которого оклеветали, или вы, выразив ему свои сожаления легковерного обвинителя.

Предупреждаю вас ещё об одном. С огорчением наблюдая последние четыре года, как повсеместно злоупотребляют пышными фразами, подменяя ими в делах самых значительных точные доказательства и здравую логику, которые одни могут просветить судей и удовлетворить положительный ум, я сознательно отказываюсь от всяких ухищрений стиля, от всяких красот, к которым прибегают, чтобы пустить пыль в глаза, а частенько – и обмануть. Я хочу быть простым, ясным, точным. Самими фактами я развею наветы тех, чье корыстолюбие разбилось о мое чересчур достойное поведение…»

И в самом деле, его стиль строг и ясен и сух, как деловая записка:

По своей сути это дело отчасти торговое, отчасти – административное, и если я с моей стороны внес в него большой патриотический вклад, а все, кто меня обвиняет, забыли о патриотизме и пошли на поводу у самых низменных интересов, это покажут факты…»

И так на протяжении почти двухсот печатных страниц большого формата. Простовато, конечно, немного горло дерет, и даже самые жаркие почитатели моего замечательного героя, не говоря уже о хулителях, в один голос твердят об упадке таланта, об угасании творческих сил и роняют несколько жалостных слов о неумолимом старении, о глухоте и ещё черт знает о чем, тогда как, напротив, он мудр и силен, как не бывал никогда.

Он ведь знает, что все эти пламенные революционеры и пылкие патриоты обрушат на него взвинченный до небес риторический треск, в котором не разберешь ничего, кроме праведного гнева и жажды поскорее отправить его под топор гильотины. Это безумие, которое охватило страну. Что можно противопоставить ему? Блеск остроумия? Шутки и смех? Или такой же патриотический бред, тем более искренний, что он сам патриот?

Поступить так – значит заранее проиграть. Его не услышат, его не поймут. Темным стихиям безумия можно противопоставить только ясный, холодный свет разума, неотразимую логику, обнаженный, призывающий к размышлению факт. Думайте, граждане, думайте – вот чего требует он от разгоряченной толпы, от Комитета общественного спасения, который всех неугодных отправляет под нож гильотины, как скот, от Дантона, который станет его главным и самым опасным судьей.

Он раскрывает свой во многих мытарствах спасенный портфель. Он извлекает из него официальные записки и письма, свои запросы и ответы министров, он спокойно повествует о своих бесплодных хождениях по кабинетам, о необходимости принимать предосторожности и скрываться, то от толпы, натравленной на него, то от удара кинжалом из-за угла. Страница за страницей. Этап за этапом. Факты и факты. Сотни и тысячи фактов. Читайте, граждане, думайте, граждане, не в пылу и в жару, а с холодным рассудком произносите свой приговор. Только так он может развеять ядовитые чары, только так он может победить разгул беспощадных стихий. Он должен их победить. У него другого выхода нет, поскольку другой-то выход – на гильотину.

И ещё это не всё. Главное в том, что не смиренным просителем, не жалким рабом, не перетрусившим изменником и заговорщиком, несущим повинную голову, которую меч всё равно сечет в те нетерпимые времена, намеревается он явиться перед общественным мнением, перед Комитетом общественного спасения и перед Дантоном, которые потрясают над ним окровавленным топором.

О, нет! Он является сильным и смелым, уверенным в своей правоте. Больше того, он осмеливается явиться неподкупным судьей. Судьей не только глубоко корыстных и потому неверных министров, которые ставили ему палки в колеса и намеревались его обобрать. В своих новых памфлетах он, как и в прежних, выступает непримиримым судьей той системы, которую создали и это общественное мнение, помутившееся в рассудке, и этот Комитет общественного спасения, который в качестве лекарства для целой страны признает только нож гильотины, и этот Дантон, который в пламенных речах обрушивается на всех тех, кто рискует не разделить его мнений. Он обличает:

«В этом деле национального значения только министры-монархисты выполнили свой долг, тогда как все препятствия исходили от народных министров. Утеснения, которые чинили мне первые, были детскими шалостями по сравнению с ужасами, которые творили последние…»

«Вот какие люди заправляют нашими делами, превратив правительство во вместилище личных счетов, клоаку интриг, сплетение глупостей, питомник корысти…»

А в самом конце шестого памфлета он разражается гневной филиппикой:

«О, моя отчизна, залитая слезами! О, горемычные французы! Что толку в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая нас всех? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи – распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые их нам обязаны дать, мы только для этого назвали их нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь. И если народы увидят, что вы счастливы благодаря этим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем опустошения, убийства и войны. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!

Французы! Горе нам, если мы решительно не возьмемся за это сейчас же. Мне шестьдесят лет. Я знаю людей на опыте. Уйдя от дел, я доказал всем, что не лелею честолюбивых замыслов. Ни один человек на нашем континенте не сделал больше меня для освобождения Америки. Судите сами, как дорога была мне свобода Франции! Я позволил высказаться всем. Я всё объяснил. Больше я не скажу ни слова. Но если вы ещё колеблетесь, не решаясь избрать великодушную позицию, я с болью говорю вам, французы: недолго нам осталось быть свободными. Первая нация мира станет, закованная в железы, позором, гнусным срамом нашего века, пугалом наций!..»