Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хуже всего было зубоскаленье Грязного. Обычно пролетающее мимоходом, безо всякого внимания, бесило и претило в такие вот минуты, как в тот первый раз, когда Федька залепил ему леща. Вот и сейчас ржала Васюкова рожа, а глаза не смеялись, а следили за каждым его вздохом пристально и как всегда недобро.
– Подайте, братцы, Федоре нашей холодной водицы! Да пера горелого нюхнуть! Неровен час, завалится в отруб!
Хмельной выкрик Грязного перекрыл для всех, кто был рядом, цепной медвежий рык и гвалт со свистом опричников, подначивающих зверя сцепиться с молодым мужиком, которого выволакивали на расправу, заломав руки, молчаливые непреклонные псари. Видно было, как тот перепуган насмерть, и готов сам цепляться за своих сторожей, лишь бы не оставаться с медведем нос к носу. Выглядел он крепко, но изрядно потрёпанно, и по кроваво-бурым пятнам на рубахе и отметинам на лице было понятно, что прошёл дознание. Не известно, на этот глумливый крик, или просто так повернул голову приговорённый, и увидал, узнал самого царя, что сидел среди небольшой богатой свиты, и возопил: – Великий государь!!! Не губи напрасно души раба ничтожного!!! Смилуйся, Христа-Бога заради!!! За что жестокосердие такое мне, невинному, не ведаю!!! Не дай греху свершиться, великий государь!!! – и повис безнадежно в руках охранников.
– Как же, все вы – невинные! – хохотнул Грязной, обращаясь к опричникам и к царю, только что пристально смотревшему на кравчего, расположившегося на скамье у его ног. Ожидая одобрения и чуя сегодняшнее намерение Иоанна к мрачной потехе, которое всегда умел распознать и поддержать, он и в самом деле получил благосклонную полуулыбку в ответ, но царь неожиданно сам обратился к предерзостному, мановением ладони приказывая псарям отпустить его. Мужик рухнул сразу на колени и согнулся, ткнувшись растрёпанной головой в изрытый копытами песок заднего двора конюшен, недавно отстроенных для нового опричного дворца.
– Как так, позволь? Ясно мне было доложено, что ты, посадник новгородский Дробила, горлодёрствовал на торгах, посреди площади в Новгороде, поднимая смутьянство, и за указы мои об чумных затворах и обетных храмах398 называл меня антихристом. Так? Отвечай же, велю.
– Не так! Не так всё было, великий государь! Напраслина!!!
– Постой, так на допросном листе твоём проставлено троекратное согласие, стало быть, вину свою ты признал, – Иоанн склонил голову к плечу и прищурился совсем мрачно.
– Государь!!! Дозволь в последний как на духу объясниться! – посадник Дробила разогнулся, ударил себя кулаками в грудь и выдохнул с рыданием в окрепшем отчаянием голосе. Кругом оживлённо внимательно ждали, будучи уверенными, что вскоре болтливый дерзец договорится до своры собак вместо медведя.
– Ну, давай, послушаем мы тебя. Коли в последний.
Мужик подполз на коленях поближе, воззрился прямо на царя, непрестанно размашисто крестясь и повторяя «Видит Бог, не вру!» взахлёб. Псари зорко следили, предупреждая каждое его излишне бодрое поползновение.
– Говори, окаянец! – прервал его царь рокотом грозной шутки. – Покуда не передумали мы. Но сперва ответь, ты пошто медведём разодранным быть захотел? Топор-то не в пример удобнее, хвать – и кончено.
Послышался дружный гогот, но, сколь ни жестоко было это веселье царское, а уж то, что терпеливо взирал на него государь, взбодрило мужика, и выговорился он бойко, не запинаясь:
– Великий царь! Слухом земля полнится, про милость твою наслышаны, как и про забаву ету, – он ткнул грязным пальцем в сторону ворчащего в клетке медведя. – Вот и решился я на такую лютую кончину, уповая тебя узреть, тебе о заступничестве взмолиться! Воистину велик наш государь и милосерден, правду всё говорили, и ты внимаешь мне, ничтожному…
– Каково, а?! – искренний смех Иоанна обращался ко всем, находчивость и решительность посадника Дробилы ему явно нравилась. – Хитёр. Давай теперь без прикрас, как дело было.
Мужик истово кивнул.
– А дело было так: подался я на торжище, хотел горшки свои продать, или поменять, по крайности, на муку, да какой там… Припоздал, всю расхапали. И гляжу, народ скучился и галдит вокруг попа… Ох, пастыря, иерея, то есть, нашего Софийского! – мужик побелел, почитая оговорку свою гибельной, а Федька улыбнулся, покачав головой. Иоанн, казалось, не обратил никакого внимания на проступок, за который простолюдину самое малое можно было получить