Относились эти слова к Берковичу, который, пробираясь между столиками, заметил сдержанную улыбку Пасторелли и направился к ним. Мерсеро рассвирепел. — Неделю тому назад я вышвырнул его за дверь, так нет — снова лезет! Жидовская натура всегда скажется. Их гонят в шею, а они ластятся…

Беркович вздрогнул, попятился. Должно быть, он сразу не заметил Мерсеро, а увидел только Монсэ и Пасторелли. Жан резко встал с места, бросил на стол деньги… — Пойдем, Пасторелли! — Они перебрались за столик напротив. Мерсеро вскинул плечи и захохотал, а все-таки поднялся и вышел довольно скромно. Ему не особенно хотелось связываться с Жаном. Его удел иной. К тому же у Монсэ плечищи, как у грузчика…

Надо сказать, что Беркович был собеседник не из блестящих. Но Пасторелли остался доволен своим приятелем. Для такого случая можно было и поскучать немного.

Мало-помалу они сблизились. Жан никогда не подумал бы, что Пасторелли читает запоем. Конечно, читает он совсем не то, что наша крошка Маслон или даже Сесиль. Рэмбо, ну, конечно, он и Рэмбо читает. Но превыше всего — Гюго. Пасторелли его обожал, знал назубок и декламировал. Он часто говорил о Валлесе, а Жан не прочел ни одной строчки Валлеса. У Пасторелли были свои любимые классики — в числе их Пьер Дюпон[310] и Клод Тилье[311], Жорж Санд и Барбюс.

Каждый день они отправлялись пешком на Бют-Шомон. Даже когда шел дождь, они все равно бродили по улицам — прочистить легкие и освежить мысли. Тут дело было не только в молодости. Нельзя не любить этих мест, нельзя было не втянуться в эти прогулки, и приятели ежедневно шагали от клиники до института. Начались эти прогулки во время рождественских каникул, когда Жану целых десять дней пришлось прожить у родителей в Нуази, покинув мастерскую художника: иначе как бы он объяснил отцу, что даже на каникулах не ночует дома. Иногда, выйдя из клиники, он заходил проведать Сильвиану, узнать, не нужно ли ей чего. Она снова жаловалась на боли в животе. Пасторелли терпеливо ждал у подъезда, и потом они направлялись к Бют-Шомон, стараясь шагать в ногу. Не прекратились эти прогулки и после каникул. В конце парка неподвижно висел аэростат — он один напоминал, что где-то идет война. Но при желании можно было пройти северной стороной, мимо ресторана. Там вечно толпились проститутки, они посмеивались и подталкивали друг дружку локтем. Смотрите, какие серьезные мальчики идут! А Пасторелли декламировал:

У вас нет оружья? Неважно.

Сорвите засовы с дверей!

Возьмитесь за вилы отважно,

Набейте в карманы камней!

Как другу, вверяйтесь надежде!

Стань, Франция, сильной, как прежде!

Стань снова великим, Париж!

Он пьянел от своих речей. Говорил о будущем. Что такое, в сущности, будущее студента Пасторелли? Он мечтал устроиться где-нибудь в провинции, например в Сент-Этьене, в заводском районе, но поближе к горам. Он и слышать не хотел о том, чтобы работать в Париже. Быть на побегушках у своих же коллег, покорно благодарю! Жан не соглашался с доводами Пасторелли, который непременно желал лечить людей определенного класса, и только их. У врача, по мнению Жана, должен быть совсем иной идеал. Но когда он поделился своими мыслями с Пасторелли, тот рассмеялся. Лечить всех! Да к услугам богатых любые врачи, которые уже набили себе руку в бедных кварталах. Жана шокировали такие речи, и в один прекрасный день он вдруг спросил: — А ты, случайно, не коммунист?

Ах, значит, вот к чему ты клонишь, голубчик! На сей раз Пасторелли вперил пристальный взор в глаза Жана:

— Ишь ты, какой любознательный! Разве я тебя спрашиваю, как зовут любовника твоей сестры?

Жан опешил. При чем здесь любовник сестры? Ну, ладно, не будем говорить о политике… И все же каждый раз они снова начинали говорить о политике. А сегодня это получилось само собой. Вчера, во вторник, в палате разыгралась уже всем известная сцена. На заседании присутствовали депутаты-коммунисты, мобилизованные в армию. Они не поднялись с места, когда старший по возрасту депутат предложил встать в честь солдат, сражающихся на фронте. А ты как, Жан, думаешь, правы они или нет? На этот раз, инициативу взял в свои руки Пасторелли.

Вопрос, поставленный ребром, явно смутил юного Жана де Монсэ. Он, конечно, встал бы, из-за своего брата Жака. Но, во всяком случае, если эти люди не встали, у них, верно, были на то свои причины. Ведь куда легче встать вместе со всеми, чем остаться сидеть… Вообще обычно прав тот, кто выбирает более трудный путь. И понятно, раз коммунисты выбрали более трудный путь, ими руководили твердые убеждения, а Жан уважал твердые убеждения. Вот почему он не мог прямо ответить на вопрос Пасторелли. Он не знал, какими соображениями руководствовались коммунисты.

— Соображениями?.. — насмешливо фыркнул Пасторелли. — Они против этой войны, не могли же они присоединиться к тем, кто за эту войну, кто посылает других сражаться за такие цели, которые отвергаются коммунистами… Они остались сидеть не потому, что они против солдат, а потому, что они против тех, кто посылает солдат на бойню!

— Ну, если так… — Жан задумался. Если это на самом деле так, то он считает, что коммунисты были правы, не встав со своих мест. Он тоже бы не встал. Но как же все произошло? Из газет это было не совсем ясно. Пасторелли уточнил: там были Гренье, Мишель, Гюйо и Мерсье… Все эти имена ничего не говорили Жану. Пасторелли медленно повторил: Гренье, Мишель, Гюйо, Мерсье… как будто хотел вдолбить эти имена в голову приятелю перед экзаменом. И через день он снова повторил эти имена, потому что в четверг, на следующем заседании… Там были другие мобилизованные в армию депутаты из коммунистической фракции, которые сменили прежних, ибо палата специальным голосованием исключила тех четырех на несколько заседаний. Как воодушевился Пасторелли, рассказывая об этом Жану! Жан решил, что излишне да и неделикатно будет спрашивать его, откуда он все узнал. На этот раз на заседании присутствовали Фажон, Сесброн… — Да ты скажи толком, ведь я их не знаю. — Газеты приводили отрывки из речи Эррио: «Господа… Далеко на севере маленькая нация с героизмом, удивляющим весь мир, борется против режима, который пытается раздавить слабые народы и прикончить раненые страны». При этих словах все присутствующие поднялись с криками: «Да здравствует Финляндия!» — Как? — спросил