«Юманите». Но это было сущее безумие! Если бы ее хоть раз обыскали, тогда… Словом, кавалеристы и артиллеристы его отряда, видимо, действительно не хотели причинять неприятностей своему военфельдшеру! А иначе… Ведь они, конечно, догадывались. Разумеется, они могли предполагать, что у Клеманс роман с Сесброном, а Валье только ширма. Да нет, они же видели, что первый раз девушка приехала вместе с женой Люсьена, значит… Чем больше Сесброн об этом думал, тем сильнее удивлялся легкомыслию каркассонских товарищей, очевидно действовавших на свой страх и риск… Но пока что все шло гладко. Может быть, все-таки в отряде предполагали, что тут роман…

Так вот, когда Барбо предложил Сесброну отпуск, тот заколебался. Заметив это, капитан сказал, что считает его славным малым и если будет процесс… правда, неизвестно, притянут ли мобилизованных… но если будет суд, он готов выступить свидетелем в пользу Люсьена. Капитан заявил, что у него самого другие взгляды, но Сесброн образцовый солдат и прямой человек, поэтому он, Барбо, выступит свидетелем защиты. Капитана Барбо, в мирной жизни страхового агента в Шаранте, Сесброн сначала принял за радикала, но, разговорившись с ним, узнал, что он состоит во Французской социальной партии… Ну, в конце концов, между радикалами и «Боевыми крестами» дистанция не так уж велика! Может быть, для коммунистов будут даже полезны показания на суде такого свидетеля. Во всяком случае, в октябре Сесброн слишком поторопился послать заявление; теперь надо было обдумать все как следует, не спеша. Он ответил очень вежливо, но осторожно.

Люсьен рассказывал все это Бернадетте, запершись в их маленькой квартирке, — ее прекрасно нагревала печка «мирус»[312], которую топили чурками. А Бернадетта была все такая же хорошенькая, только что-то побледнела. Она не красилась, и поэтому ее бледность была особенно заметна. — И надо же! Ты приехал, а я совсем простужена. Такая досада! — Правда, обидно. А как тут у тебя дела? Не было неприятностей? Полиция не заявлялась? — Нет. Может быть, и следят, но открыто не лезут. После того обыска, который был в августе, больше не приходили. Если б что-нибудь было, мадам Польтино сказала бы мне.

Конечно, консьержка Польтино предупредила бы, — она член партии. — Ты попрежнему дружишь с брюнеточкой, которая жила с нами по соседству? — Да… — И Бернадетта удивилась: почему он спрашивает про эту брюнеточку? — Нет, скажи, пожалуйста, почему ты вдруг спрашиваешь про каких-то брюнеточек? Откуда ты ее знаешь? — Люсьен весело рассмеялся: — Да ты что, забыла разве? Ведь ты же сама, когда приезжала ко мне, рассказывала, как эта брюнетка приходила к тебе поговорить о войне… Ах ты, моя милая ревнивица! Глупо, конечно, и все-таки приятно.

— Как хочешь, Люсьен, но у нас тут настоящее болото, самое, пожалуй, гнилое из всех восточных пригородов. Раздолье для трусов. Ну вот, например, Ломбар… Помнишь его? Член муниципалитета Ломбар? Впрочем, меня это не удивляет, — ведь есть такие коммунисты, которые слишком уж увязают в своей мэрии, в муниципальном совете, и когда какое-нибудь решение партии мешает им, по их мнению, сохранять доброе согласие с избирателями, они… Вот и Ломбар оказался из таких. Он якшается с лидерами социалистов, и при его участии они тут разводят такую демагогию, просто передать невозможно! Вот такие Ломбары и помогают социалистам вербовать людей в свою шайку.

— Да, есть такие молодцы, — заметил Люсьен, — им не противно расчищать дорожку для Блюма и компании…

— У нас тут многих позабирали в армию, — продолжала Бернадетта, — взяли Вассара, Капрона, Парсаля, Дельваля с лодочной станции, и еще Супе… Но они сумели приспособиться. Например, этого самого Ломбара тоже куда-то мобилизовали, но он частенько появляется в нашем округе и все настраивает товарищей, чтобы они не работали. Огюсту, своему коллеге по муниципальному совету, он рекомендовал удрать в Коррез. Правда, в совете только двое коммунистов против двадцати пяти реакционеров, но ведь Огюст освобожден от воинской повинности и как же он может удирать, когда здесь так нужны люди? Он мог бы скрываться в Париже, если чувствует, что ему грозит арест! Я Огюсту это напрямик сказала, а он заявил: «Мне Лакомб советует, и Парсаль с Капроном то же самое говорят». Вот так довод!

— Эти господа, — сказал Люсьен, — были дезорганизаторами с самого начала — еще до того, как изменили открыто…

— Парсаля вчера видели в палате. Мне Жюльетта говорила…

Люсьен, улыбаясь, рассматривал свою библиотеку. При обыске у него не забрали книг. Насколько ему было известно, далеко не всем товарищам так повезло, когда их посетила полиция.

— Смотри-ка уцелела! Ну, Бернадетта, вот эту книжку припрячь хорошенько, а то если еще раз явятся… — И Сесброн достал с полки книгу «Сын народа» с собственноручной надписью Мориса Тореза. Какой у него четкий, ровный почерк, без всяких закорючек и завитушек, часто украшающих автографы писателей… — Отнеси ее к маме. Не бросятся же они сразу туда…

— Ну, рассказывай, рассказывай все, — требовала Бернадетта. — Нет, нет… о Жюльетте я тебе потом расскажу, и о вчерашнем заседании тоже говорить не буду, об этом тебе другие расскажут лучше меня. А сейчас говори о себе. Как ты жил эти два месяца? Как к тебе относится твой лейтенант, — ну, тот, который разрешил мне приехать еще раз? Мегр, кажется… Какой он? — Мегр? Да что ж о нем сказать. Ничего, неплохой человек.

Это была вечная песня Люсьена, он о всех говорил: неплохой человек… — Ты всегда так, — ни в ком не видишь плохого. — Ну, нет, детка, вижу… Только, знаешь ли, зло нельзя сводить к отдельным личностям. Люди — что ж, они бывают бессознательным орудием зла, и, ей-богу, это чепуха, когда считают, что все дело в психологии таких людей. Зло, маленькая моя, своими масштабами превосходит их…

Но Бернадетта перебила его, она потребовала, чтобы он рассказал все, все. Ну, хорошо. С самого начала октября через каркассонских товарищей он был более или менее в курсе событий: знал, кто арестован, кому удалось скрыться… — Меня тоже вызывали в Каркассон в следственную комиссию при гражданском суде. Не помню точно, когда меня пригласили туда в первый раз; но под арест не посадили… Я отказался что-либо говорить в отсутствие защитника и назвал имена двух адвокатов — Виллара и Левина. Следователь вызывал меня еще раз на предмет установления личности. Оба раза я думал, что меня арестуют…

— А где ты живешь?