Все в той же комнате, в которой жил, когда я приезжала? Помнишь, как за стеной все охала старуха, а на крыше скрипел флюгер?..

Из-за того что Люсьен раздумывал, колебался, он приехал только в среду утром. Может быть, напрасно он тянул? — Вчера уже состоялось заседание, на котором было несколько наших депутатов — семь или восемь человек, и на этом заседании происходили очень бурные инциденты… — Так что же ты первым делом не сказала об этом? — Тебе все расскажут у Коньо, — ответила Бернадетта. — У Коньо?

— Да. Коньо болен, у него так плохо с сердцем, что пришлось положить его в клинику. Но на квартире у Коньо собрались товарищи, ждут тебя… — Ах, чорт! Почему же Бернадетта сразу не сказала! Его ждут, а он тут прохлаждается, снял китель, повесил его на стул, разулся, ходит по комнате, любовно перебирает книги… — Бернадетта! Отчего ты сразу не сказала? — Успеешь! Всего только половина десятого. Надо же тебе передохнуть. Ты даже еще газет не проглядел… — Не интересуюсь враньем о победах Финляндии…

У Коньо Сесброн встретился с Мерсье и Фажоном… Как все удивительно складывается! Вдруг увиделся с товарищами, которые знают то, что ему неизвестно, у которых, наверно, есть связь с руководством… Снова он в своей семье!.. Мерсье рассказал ему о вчерашнем заседании в палате. Председательствовал второй по старшинству член палаты; он произнес речь, уснащенную нападками на коммунистов. Изрыгая оскорбления по адресу коммунистов, по адресу Советского Союза, он пел хвалу французской армии. И тут, по традиции, все депутаты встали; только коммунисты в виде протеста не поднялись с мест, во всяком случае не встали четверо верных партии людей: Мишель, Гюйо, Гренье и Мерсье. А трое встали — Лангюмье, Лекор и Парсаль. Тем самым они присоединились к шайке Девеза, Фурнье и компании, которые образовали свою особую «партию». Ну так вот, во время речи председательствующего все и началось, произошла возмутительная сцена: депутаты набросились всей сворой на четырех коммунистов, которые не поднялись с мест, пустили в ход кулаки, били их ногами и стащили наконец со скамьи. Мишель, крепкий парень и боксер, здорово отбивался, но ему разбили все лицо. Целая толпа против четырех человек! Красиво? А после этой кулачной расправы почтенные представители народа решили завершить ее юридическими санкциями. С невероятным возмущением, прикладывая руку к сердцу, сотрясая воздух пышными речами, они приняли решение об исключении тех четырех коммунистов, на которых сами же набросились…

— А в чем именно состоит это исключение? — спросил Сесброн.

Мерсье пожал плечами. — Не знаю в точности. Но теперь мы уже не имеем права «находиться в стенах парламента», — как там было сказано… не можем участвовать в прениях. Для того чтобы не запрещали участвовать в прениях, надо думать как им угодно, действовать как им угодно. А те, кто изменил своему долгу перед партией и поднялся с мест, не исключены. Они так усердно вскакивали и опять шлепались на место, не жалея задницы, что, вероятно, им предоставят возможность выразить свою благонамеренность и как-нибудь иначе… Так как Сесброн и Фажон опоздали к открытию сессии и не участвовали во вчерашнем заседании, то в среду, десятого января, оба имеют право явиться в палату. Только надо соблюдать осторожность, не поддаваться на провокации. Эти господа, вероятно, постараются повторить то, что они устроили во вторник. Теперь надо добиться, чтобы хоть одному депутату-коммунисту предоставили слово в прениях. Это очень важно. Выступления печатают в «Журналь офисьель»; если напечатают, — это уж войдет в историю. Страна должна услышать голос партии… — А я вот, Люсьен, как и ты, раздумывал, ехать или нет в Париж, — сказал Фажон. — И, оказалось, очень кстати мы с тобой вчера не были, — нас бы исключили. А теперь мы еще поборемся…

Решили до открытия прений собрать депутатов-коммунистов. Со времени роспуска партии у парламентской группы уже не имелось своего помещения в палате, но можно было собраться в одном из кабинетов, предназначенных для комиссий; выбрали кабинет № 3 и решили собраться в тот же день, — заседание в палате было назначено на четверг. Четверо исключенных не могли присутствовать на совещании, так как не имели права находиться в стенах парламента. Лангюмье и двое других дезертиров явились. Они спорили яростно; все трое признавали, что сдрейфили, но приводили в свое оправдание всевозможные доводы. Конечно, свое отступничество они толковали совсем не так, как его поняли депутаты парламентского большинства. В их речах не фигурировали ни «удар в спину нашим храбрым солдатам», ни «маленькая Финляндия», которая «хотела только одного: жить спокойной, мирной демократической жизнью», — словом, никакие модные фразы. Они утверждали, что их поступок — просто тактический ход, что они руководствовались интересами партии, ибо для них выше всего интересы партии. Слово «партия» не сходило у них с языка. На этом немноголюдном предварительном совещании они задались целью добиться от товарищей одобрения их вчерашнего поступка и разрешения продолжать и в дальнейшем свою особую политику — с заговорщическим подмигиванием соседу, с хитреньким подталкиванием его локтем, — «тонкую политику», при которой они окажутся весьма полезными, тогда как другие, которые слишком рано обнаружили свои позиции, уже ничего больше не смогут сделать.

Вот, например, Лангюмье виделся с Эррио — побывал у него сегодня утром. Ведь вчера председательствовал не Эррио. Как-никак, Эррио — республиканец, и хорошо известно, что он втайне сочувствует Советскому Союзу… Тут Сесброн не мог удержаться и заметил: — Уж слишком втайне!..

Словом, Лангюмье вовсе и не думал предавать партию. Разве коммунисты не обязаны проводить политику использования всех возможностей? Партия должна работать повсюду… Ведь от нас всегда требовали, чтобы мы работали повсюду… Лангюмье считал, что в интересах партии необходимо сохранить парламентские мандаты и выжидать. И к тому же Эррио сказал совершенно определенно, что от него, Лангюмье, не потребуют антикоммунистического выступления. Эррио понимает, что нельзя требовать, чтобы люди отреклись от тех взглядов, которые они защищали всю свою жизнь. Пусть только Лангюмье более или менее решительно заявит, что он осуждает войну против Финляндии, и, по твердому убеждению Эррио, палата этим удовлетворится.

Вот это здорово! Какой гнусный цинизм под видом верности партии! Правда, среди людей, имеющих партийные билеты, попадаются и такие, которые стараются показать, что в каком-нибудь второстепенном вопросе, в чем-нибудь не очень важном коммунист может быть и не согласен с партией, — таким образом они пытаются обезоружить врагов… и партию. По война с Финляндией!.. Нечего