себе обстановку на этой сессии: около пятисот человек собралось с единственной целью совершить беззаконие, лишить определенное число представителей народа депутатских полномочий. Беззаконие — это не риторическая фигура, не полемическое выражение. Они знали, что совершают беззаконие, прекрасно отдавали себе в этом отчет, потому что и в тот день, и затем в комиссии, которая рассматривала законопроект, внесенный правительством, и во время прений господа депутаты с бесконечными ораторскими оговорками насчет того, что закон этот носит совершенно исключительный характер, очень мало соответствующий духу конституции, все-таки доказывали, что принять его необходимо, и спорили только по поводу формулировок мотивировочной части, по поводу всяких «принимая во внимание», из которых вытекает законодательное мероприятие. Они корили правительство, зачем оно заставляет их вотировать этот закон, когда оно прекрасно могло бы обойтись и без парламента, имея в своем арсенале уже существующие чрезвычайные декреты, или же использовать для расправы с депутатами-коммунистами тот предлог, что они привлечены к суду, — ведь большинство из них было арестовано уже три месяца назад… почему, спрашивается, до сих пор им не вынесли приговор?..

Сесброн сказал Фажону: — Они ни за что не дадут тебе говорить, поднимут шум и не дадут говорить. Для них слишком важно заглушить своим воем голос партии и в то же время скрыть махинацию, которая ставит их в затруднительное положение. — Фажон поднялся со своего места. Испытывал ли он колебания в эту минуту? Вся свора вокруг зарычала. И вдруг сверху, с трибун для публики, раздался женский голос, молодой звонкий голос, крикнувший от всего сердца: — Давай, Этьен! — Все обернулись. Наверху забегали служители. Многие депутаты задрали головы вверх. Это Жюльетта, не выдержав, крикнула, чтобы подбодрить мужа.

А Фажон, воспользовавшись этим инцидентом, уже говорил с места своим спокойным, ровным голосом с тулузским выговором. Сесброн смотрел на трибуны. Он плохо различал, что там делается. Наверху должны были быть в тот день все три: Жюльетта, Бернадетта и Лиза, свояченица Раймона Гюйо. В зале размахивали руками, кричали… Наконец Эррио, не переставая потрясать колокольчиком, сказал Этьену: — Ну, хорошо. Вношу вас в список. Вам будет предоставлено слово в прениях. — Итак, шестнадцатого… Это должно было произойти шестнадцатого…

XVI

Рауль прекрасно знал, что не застанет дома ни Полетту, ни малыша, и все же, когда он открыл дверь, ему стало не по себе: и это их чистенькая, всегда такая прибранная квартирка! На красной перине лежал слой пыли, велосипед был прислонен к кровати; ни звука, ни шороха, как будто в доме покойник. На стене — портрет Марселя Кашена в рамке с черно-золотой резьбой; висел он немножко косо, потому что когда по улице проезжали грузовики, дом сотрясался сверху донизу. Бланшар как-то не думал о том, уберет ли Полетта портрет со стены и все-таки сейчас у него сильно забилось сердце: увидеть в нынешнее время, в январские дни 1940 года, старика Марселя! Рауль закрыл за собой дверь. Вот он и дома.

Все-таки ему страшно не повезло. Ну что стоило бы отпустить его на две недели раньше! Когда на утренней поверке в Ферте-Гомбо имя Рауля прочитали в списке отпускников, он сразу же подумал, что не застанет своих дома, и крепко выругался, так что Декер даже ткнул его локтем в бок: ведь сам Бланшар все время поучал товарищей, что настоящий рабочий таких слов не произносит… Рауль тогда же подумал: Полетта находится неизвестно где, малыш у бабушки в Дроме, а в квартире на улице Кантагрель — ни души. Конечно, от отпуска он не отказался, этого еще нехватало! А все-таки не повезло.

Рауль положил узелок на стол. Перед уходом Полетта сняла клеенку, и теперь она, навернутая на палку, стояла возле буфета. Первым делом Рауль взялся за велосипед. Приподнял его, пустил переднее колесо, осмотрел передачу. Удовлетворенно улыбнулся — что за Полетта! Даже втулку не забыла смазать. В комнате холодище. Как там малыш — не мерзнет ли? Одно дело бегать в башмачках в Париже, другое — в Дроме… Ночь как-нибудь тут можно проспать, благо есть перина. А пока не сходить ли пообедать? Может быть, встретится кто-нибудь из товарищей, узнаю новости… Когда Рауль поднимался к себе, консьержки на месте не было, а теперь, спускаясь, он в темноте нечаянно толкнул ее: — Боже мой, да это господин Бланшар! А я-то вас не узнала, да и немудрено при нашем теперешнем освещении! А вы не знали, что ваша супруга уехала? Знали?.. Зайдите-ка на минуточку ко мне…

В швейцарской было тепло; отопить такую конурку — дело несложное. Приятно пахло жареным луком, на маленькой черной плите тушилось рагу, и вся крошечная комнатка напоминала пеструю цветочную беседку: старуха Фюмьер делала искусственные цветы на продажу. Цветы были повсюду. — Вы уж не взыщите за беспорядок… — Да что вы, мадам Фюмьер, — здесь у вас просто рай земной!.. Ну, как ваш муж? — Он еще не вернулся с работы. Но, может быть, вы его подождете… — Так вот, мадам Фюмьер хотела сообщить следующее: после отъезда Полетты… они приходили еще два раза, — шпики то есть, — спрашивали, что она делает да куда уехала, и все такое. — Я им ответила, что знать ничего не знаю; по-моему, она должна скоро возвратиться; верно, на рождество к своим родителям собралась… даже письма не велела пересылать… Тогда они потребовали почту; слава богу, там был один только прейскурант из магазина. Но они даже в этот прейскурант вцепились и унесли… Самое разумное, конечно, не ночевать здесь.

На прощание Блачшар решил сказать мадам Фюмьер что-нибудь приятное; он неопределенно мотнул головой в сторону роз и спросил: — Значит, эти штучки нынче в моде? Опять их на шляпки нацепляют? — Нет, — возразила мадам Фюмьер, — нынче цветы берут больше для могилок.

Все-таки эту ночь Рауль решил провести дома. У него имелись на этот счет веские соображения.

В маленьком кафе на улице Жанны д’Арк было пусто. Вместо прежнего хозяина за стойкой торчал какой-то незнакомый тип. Он с жаром толковал о Финляндии, о том, что финны забрали целую кучу пушек и танков, что 44-ю дивизию разнесли — ну просто в пух и прах… Не признал Рауль и официантки, которая выносила из маленькой кухоньки, расположенной в глубине помещения, тарелки с жареной картошкой. А где Арсен? Мужчина за стойкой покачал головой: — Арсен? Позвольте, позвольте… — Рауль предпочел прекратить расспросы. Раз этот тип не знает,