галстук поскромней. Он был не из самых важных шишек. Скорее, из небогатой мещанской семьи, а может быть, даже отец или дед его были рабочими, но теперь этот Фалемпен готов на все, лишь бы только забыли о его происхождении… Воткнул в галстук булавку с жемчужиной, а на безымянный палец насадил золотой перстень с головой химеры. Но к концу августа 1939 года он стал совсем иным, чем в тридцать шестом: грубил по любому поводу, оскорблял. Бланшар пришел тогда к нему с делегацией — рабочие протестовали против произвола дирекции, решившей выплачивать жалование после работы. Рауль никогда не забудет, как молниеносно преобразился этот мерзавец. От «отца родного» и следа не осталось! Даже в самые тяжелые времена с рабочими так не разговаривали. По его нестерпимо грубому тону Рауль понял, что на сей раз сомнений быть не может, — война. Уродятся же такие подлецы!

Бог ты мой, до чего же странно очутиться снова у своего станка, — кругом грохот, в воздухе носится металлическая пыль, рабочие молча двигаются по цеху, проплывает мастер, изредка сосед кинет тебе слово, будто говорит сам с собой… А в руках у тебя деталь, ты потихоньку вертишь ее в пальцах, чувствуешь на ладони ее тяжесть и ворчишь про себя: «Попадись мне только этот щенок, который ее обтачивал, приходится после него самому подправлять напильником…» Позади Рауля работали две старушки. Их он тоже вспомнил. В августе они были в другом цеху. Он как-то перебросился с ними двумя-тремя словами насчет пакта, им хотелось знать правду. Старушки пришли в цех недавно и попали на завод не через профсоюз. Обе проработали у Виснера лет по двадцати на контроле. Сейчас их поставили на шлифовку деталей. Они знали, что Бланшар — коммунист. Встретили его тепло, как своего. В первый же день они сказали: — Видели вы эти пакости, господин Бланшар? — И одна из старушек ткнула пальцем в жирный заголовок, протянувшийся через всю полосу «Эвр», — речь шла о Финляндии. — Это что! — подхватила вторая старушка. — «Попюлер» еще гаже!

На своем станке старушки шлифовали детали, изготовляемые здесь же на заводе. Сейчас шли детали мотора какого-то неизвестного Раулю типа. За работой старушки не могли разговаривать: не особенно поговоришь, когда шлифовальным камнем требуется снимать с цилиндра сотые, а то и тысячные доли миллиметра. Работа, что называется, деликатная. Это, впрочем, не помешало одной старушке передать Бланшару поручение Бендера. Так, так!

Товарищи хотели поговорить с Раулем. Встречу назначили в кафе, у Бриссо. Как, оно еще существует? Бриссо был членом муниципалитета, коммунист, здешний житель; его кафе находилось в двух шагах от завода. Перерыв теперь бывал в полдень. Надо сказать, сейчас не то, что в мирное время, когда работа шла в три смены, непрерывно, круглые сутки. Со времени мобилизации и затруднений с броней не удавалось избежать простоя машин. И никакие вербовки не помогали. О восьмичасовом рабочем дне даже и речи не было. И так как теперь сверхурочные часы не оплачивались в повышенном размере, то на заводе работа шла всего в одну смену; люди корпели с семи тридцати утра до десяти часов вечера, а нередко и позже. Можно себе представить, что делалось в обеденный перерыв, когда все выходили разом. Подымался оглушительный гомон. Кто жил поблизости, усаживался на велосипед, чтобы перекусить дома, остальные забегали в ближайшее кафе — как были: мужчины в комбинезонах, женщины в серых халатах…

Итак, Рауля уже поджидали в кафе Бриссо. Самого Бриссо успели исключить из муниципального совета, но арестован он не был, о чем с большой радостью сообщил Раулю Бендер, встретившийся с ним у заводских ворот. Бриссо, толстый, невозмутимый брюнет, стоял с засученными рукавами за стойкой. — Пройдите в заднюю комнату, там вас уже ждут… — Рауль не раз бывал в этой комнате, которая еще до войны служила местом собраний. Сейчас, конечно, все было по другому, но, во всяком случае, лучше, чем в полку. В Ферте-Гомбо просто не поверят, когда я им расскажу… Собралось не менее двадцати человек. Женщин только две. — Смотрите-ка, и он здесь! — И ты тоже! — Ну, как жена? — Вот этого парня Рауль никак уж не ожидал встретить, — думал, что его давно угнали в Африку. Оказывается, нет, доехал только до Марселя, а потом отпустили, — как раз подоспела броня. — А ты что здесь делаешь? Не надоело еще спорить? — Да, да, это он, Тото, самолично. По своему обыкновению, свертывает цыгарку и вдруг говорит обиженным тоном: — Чего же тут странного? Я теперь в партии…

Все окружили солдата. Так уж повелось. Всякий раз, когда на заводе появлялся отпускник. — Чем тебя потчевать? — Пожалуй, стаканчик белого. — А ты, Бендер? — Они шумно рассаживались за столики. — Я лично выпью кофе, нет, без всего.

Очевидно, здесь не так уж опасно, раз они рискнули собрать столько народу. Во всяком случае, так казалось на первый взгляд, а через несколько минут стало совсем похоже на настоящее собрание. Председательствовал высокий парень из кузнечного цеха. Кузнецы всегда пользовались почетом. «Вопросы есть?» Все заговорили разом. Тогда председатель поднял обе руки: прошу по очереди! Дайте-ка кто-нибудь карандаш. Сосед подал кузнецу огрызок карандаша, и тот стал записывать вопросы на клочке бумаги. От усердия он даже высунул кончик языка. Прочитал вопросы про себя. Потом прочитал их вслух. И, наконец, стал оглашать по пунктам, чтобы Бланшару легче было отвечать.

Конечно, не все вопросы имели прямое отношение к рядовому Бланшару, прозябавшему в Рабочем полку где-то в Мюльсьене. Вопросы были такие, как обычно задают на собраниях. Какие настроения в твоей казарме? Что думают о событиях коммунисты? А беспартийные? А социалисты? Чем вы занимаетесь? Что говорят о финской войне? Верят ли солдаты в Советский Союз? Что говорят о Сталине?

Рауль решил прежде всего объяснить, что это за воинская часть, в которую он попал. Он рассказал, как они болтаются без дела, какое им придумали дурацкое занятие, о линии Авуана. Крестьянам, которых там меньшинство, дают продолжительные отпуска, остальные, понятно, воют; несмотря на приказ, не отпускают одиннадцатый год. Рассказал о недовольстве, о полицейских шпиках в полковых и ротных канцеляриях, о том, как роются в пожитках «подозрительных». О тех, кто внезапно исчезает после налетов охранки…

Рауль мог бы говорить без конца. Как жадно смотрели на него! Как вдумывались в каждое его слово! Здесь собралось двадцать коммунистов. И это через три месяца после