которых триста лет. Ничего более не похожего на наши праздники я представить себе не могу. Пишут о деревеньке, не признающей григорианского календаря и празднующей Новый год по старому стилю. Это наша зависть к чужой упорядоченности проявляется в таком подходе. Кончаются вести из дальних стран, и начинаются объявления. Это то еще, что я слушаю. На этих же днях празднуется сорокалетие снятия блокады, так что праздник вдвойне. К сожалению, сегодня никуда не надо, у меня совершенно нет денег. Уже двадцать шестое. Весной не пахнет, но что-то в такой тихий и теплый день напоминает о весне, когда начнут раскрываться окна и двери. Сейчас новостей никаких нет, перечисление мест на карте. В Калининграде открылось новое здание университета, все в этом роде.

Мать, безусловно, думает о нас перед сном, и вот ночи у меня, выходит, моленые. Тут я чувствую себя вправе на все это. Три часа, и я напился уже чая. Чая идет так много, что все чаще мне хочется докупить на свои копейки лишнюю пачку. Присылали два раза посылки с чаем из Москвы, тем только и спасаемся. Верина мама, когда делает закупки в своем «Универсаме» и дают «тридцать шестой», всегда берет нам побольше, пачек по десять. Обещал Кирюша большую пачку Индии, да сгинул. Вот за всех этих людей мы и молимся Богу, в таком-то тайном родстве чайном состоим. Надо дождаться, по возможности, спокойнее утра и ехать в город. Я думаю, что визит к врачу стоит того, чтобы здесь чая быть набуханным, укуренным, от чая сытым. Мне и остается исповедовать эту успокоенную чайную сытость в ночные часы, когда легче сосредоточиваться. Мама вымолила мне покой. А в утренние часы – спать. Раньше так не было. Я просыпался рано – в пять, в шесть, и вот, не продравший глаз, готовил себе чай. Теперь я делаю это в более успокоенном состоянии духа. Отвариваю и переливаю в джезву вторяк, споласкиваю чайник и выплескиваю старую заварку, засыпаю новую, помногу, вы даже не представляете, какой крепости у меня утром чай. Заливаю заварку вторяком и прокипячиваю все это обязательно под присмотром. Конечно, я привык все это делать автоматически. Итак, чай идет у нас первым, а бублики – вместо всего остального. На столе рассыпаны аккуратные папиросы. При ближайшем рассмотрении оказывается, что они обильно крошатся. Я выбрасываю пачку раньше, чем окончится содержимое. Почти все окна погашены. Темный, почти неразличимый стоит за светофором автобус. Потом он медленно, едва слышно трогается и скрывается. Сейчас спят все привыкшие к совершенно другому ритму. В самом деле, чем хуже спать утром, когда люди больше всего приходят и уходят из домов? Этот новый ритм выработался сам. Все время я могу прилечь, полежать, но спать еще не хочется, а часто хочется курить, и я встаю, а перекуры затягиваются до утра.

Так я сам врач (и в первую очередь сам себе), но я своих пациентов не вижу и вот в это верую, что своих видеть и не надо, важно только, чтобы они были своими. Эта уверенность развивается сейчас, я позже приведу какой-нибудь другой пример из того же ряда.

Я верю в то, что со своими встреча нас ждет, если мы были праведны. Эта вера как-то всколыхивается повременно, и закрадывается сомнение, не сменится ли она жутким каким-нибудь безверием. И вот в это вот верю. Так я могу это повторять за каждой мыслью, но дух этой спонтанной веры отрывочных убеждений передан верно. Даже неважно, кто вселил в меня эту уверенность, можно сказать, что она мне свойственна. Кто-то поддержал меня, и прежние разочарования кажутся не захватывающими самого ядра существования. Это вера какого-то сердечного восклицания, но как ее ни называй, ни характеризуй, дела это не меняет. Я верю в то, что вот тут что-то не подведет, т. е. в то, что все состоит из уверенности в том, что каждая вещь уже есть вера и что поэтому вера во всем. Короче всего можно так сказать, что тот, кто находится на этом пути, с настоящим безверием и не сталкивается, а то бы его шарахало так, что никакое бы лечение не помогло, и вот это-то существование в сфере веры постоянное и доказывает существование Бога… Здесь начинают зажигаться окна, когда я еще и не думал ложиться. Боже, как рано встают люди. В четыре уже начинают подниматься, они работают, наверное, так далеко. Вот это приходит на ум особенно часто. А уже почти пять. Время пролетело незаметно. Надо довершить эти записи до утра. Просто и не быть и не казаться вором. Просто не быть среди людей. Есть соблазн зайти в метро в академический ларек. Я изображаю человека, у которого на уме текущие хозяйственные заботы на первом месте, в день, когда продают «Курьер» с Борободуром, я обхожу журнальный киоск так, чтобы этого не видеть. Якобы у меня все сосчитано: три «Беломора», хлеб такой-этакий, чай, не знаю, что там еще – вино, думаю, довольно.

Этот молитвослов посвящен той, что сейчас сидит, и слово бы себе дал из дома не выходить, не попадаться ни при каких беспорядках, лишь бы так не попадаться. Я последние десять лет только и делал, что пил, да курил, да писал еще в «Часы», да рисовал. Тонна чая, небось, и была отпущена. Это я все о матери, но вот на что-то такое, как «все пройдет, сын мой, все пройдет» отца, дважды напарывался и верю, что и не избег. Я верю в то, что постулаты отца выдавали гораздо большую человеческую твердость, но как знать, если бы мне пришлось учить сына… А так учишь самого себя. Я верю, что тот сам дитя, у кого нет детей. Даже не десять, пожалуй, уже больше лет, я так рассеянно провел за питьем чая, нигде не бывая, кроме как у Эллы, много было и вина. Я не только не прав был, но и этого чая он больше не пил – модель его высказывания такова сейчас. С изучением себя и сталкиваешься. Ночь на дворе – какая темень. Начинается слабое движение. Как-то там? Там все не так – чая никто не даст, а надо вставать, соблюдать режим. Там еще строже, нельзя быть за вора даже приняту. Может быть, все же что-то попадается на глаза и составляет опыт? Редко памяти нет настолько, что я ничего не замечаю. Как же плохо ей должно быть сейчас, там даже и не покуришь.