Маланья испуганно взглянула на Михайлу. Бабы кругом бросили полоскать, разогнули спины и с любопытством поглядывали на Михайлу – парень хоть куда: бородка курчавая, волосы тоже завиваются, глаза ясные. И ростом вышел. Маланья еще раз обдернула сарафан и, положив на руку выжатое белье, не поднимая глаз, пошла за Михайлой.

– Ну, сядем тут, Малаша, – сказал Михайла, взойдя на берег и присаживаясь на лежавшее там бревно.

Маланья послушно села, все не поднимая глаз.

Раньше Маланья вся так бывало и засветится, как увидит Михайлу, а ныне и не глянула на него.

– Вишь ты, – заговорил Михайла, – шлет меня Карп Лукич с грамотой в Нижний Новгород и по иным городам, чтоб народ подымать на ляхов. Скоро и выхожу.

– Ну вот, как ты уйдешь, Михайлушка, – сказала, помолчав, Маланья, – так и я пойду. Буду пробираться к себе в Дурасово. Может, смилуются мужики, поставят мне вековушку, а нет, пойду к кому ни то в работницы. Прокормлюсь с Ванюшкой-то. Много ль нам надо?

– Здесь, стало быть, не хочешь оставаться? – спросил Михайла.

Маланья покачала головой.

– Не с привычки мне за ради Христа у чужих людей жить.

– Так ведь помогаешь же ты им. Вот и тотчас стирала на их же.

Маланья только рукой махнула. Какая это помощь!

Михайла все сидел. Он думал, что Маланья будет с ним проситься. А она вон что надумала. Умница баба! Больше, стало быть, и говорить не про что.

Маланья поднялась и взяла с бревна белье.

– Пойду покуда, а то Ванятка реветь станет. Прощай, Михайлушка, господь тебя храни. Прости, коли в чем досадила тебе.

Михайла вскочил.

– Ты меня прости, Малаша, – вырвалось у него горячо. – Как мать родная, за мной ходила. Берегла. Век того не забуду.

Маланья первый раз подняла на него глаза и покачала головой. Не очень она тому верила. Покуда ж у нее Михайла, жалел будто, а там и забыл. Михайла не стал спорить. Ведь и правда не до нее ему теперь, и он рад был, что она собралась домой, хоть и жаль ему было, что на разоренное место идет. А что он с тем поделать мог?

Маланья повернулась, печально поглядела на Михайлу и пошла вверх по тропинке к избе Патрикея Назарыча. Михайла постоял еще немного, потом, минуя баб, спустился к реке и побрел берегом.

Когда он вновь поднялся в город, он заметил, что там неспокойно. Люди из дома в дом бегают, ставни запирают, хоть до ночи еще далеко. На углах кучки сбираются, на Кремль оглядываются, слушают чего-то, переговариваются, тихо так. А вдали будто как все время конский топот слышится. Словно конные полки с места на место переходят, а за ними пехота глухо топочет. С чего это, на ночь глядя? Вора не было боле. Кругом литовские полки кружили. От кого ж им Москву оборонять? Правда, гонцы последние сказывали, что Прокопий Ляпунов своих рязанцев ведет и другие воеводы под Москву сбираются. Но верно ли то? Давно уж москвитян за заставы не выпускали. А кто по тайности ночью выбирался, назад не приходил.

И мужиков окрестных больше в город не пускали. Раньше только лес привозить запрет вышел. А потом и ни с каким товаром пускать не стали. Только лишь когда сами ляхи под конвоем обоз с мукой или с крупой, или с огородиной введут, или скота гурт пригонят. И то прямо в Кремль к себе запас для литовских полков. Много их теперь на Москве стояло. И назад пустые телеги до самых застав ратники ляшские провожали. Не хотели, видно, чтоб москвитяне с мужиками окрестными разговаривали. Понимали, что ничего хорошего московские люди им не расскажут. День ото дня хуже на Москве жить становилось. Ничего почитай не достать было. Рынки пустовали. У кого запасов не было, голодать начали. Вовсе ляхи не те стали с той поры, как их на Москву впустили. Тогда они с русскими как с людьми обходились, точно в гости к ним пришли и не хотели хозяев теснить. А понемногу – и не заметили москвичи, как то сделалось, – сами Ляхи стали хозяевами, a москвичи в своем городе, точно в завоеванном, с опаской ходили. А там и вовсе за людей их почитать ляхи не стали. И не говорили с ними. Ругали лишь псами да лайдаками. За всякую вину, а то и без вины, ремнями стегали, колодки набивали, в темницы бросали.

Даст лях москвичу пинка, что не скоро посторонился, и коли тот обороняться станет, лях тотчас караул крикнет. Того в Кремль волокут, в темницу бросают, бьют до полусмерти, покуда не прознают родичи да выкуп не принесут. А случалось – принесут, а он уж богу душу отдал.

XIII

На другое утро, темно еще было, Михайла проснулся, точно толкнул его кто. В доме уж, видно, не спали. Слышны были шаги, голоса, и с улицы точно шум доносился. Михайла прислушался. Ничего не разобрать. Вдруг кто-то крепко застучал с улицы в ставень горницы. Михайла вскочил, натянул тулуп и выскочил из чулана в поварню. Дверь в сени была открыта и из сеней в горницу тоже. Карп Лукич стоял у окна и, приотворив ставень, говорил с кем-то на улице. Что тот сказывал, не слышно было. Но Карп Лукич захлопнул окно и крикнул кому-то:

– Скорей! Грабят!

Где грабят? Кого грабят? Михайла торопливо надел лапти, подпоясал тулуп. Степка тоже проснулся, стал спрашивать, что случилось, но Михайла только рукой махнул, выбежал в сени, Степка за ним и прямо наткнулись на Карпа Лукича и приказчика, сбегавших с крыльца.

– Кого грабят, Карп Лукич – крикнул Михайла.

– Да ряды торговые, сучьи ляхи! – ответил на бегу Карп Лукич.

Работные люди выскакивали из черных сеней. Карп Лукич крикнул им:

– Бежите за нами! И все они молча побежали по кривым улочкам к рядам. С разных сторон в ту же сторону бежал народ. А оттуда неслись крики, вопли, какие-то гулкие удары, треск, лязг железа.

Вечор совсем теплый день был, а за ночь тучи нанесло, и снег стал падать крупный, словно зимой. Вот и ряды. Темно, сразу и не разобрать. Мечутся люди, русские, ляхи, замки с лавок сбивают, двери топорами высаживают. Рев, грохот. Хозяева кидаются на ляхов, кричат им чего-то, те отмахиваются, гонят их, саблями плашмя бьют. У кого дубинки с собой, колотят ляхов дубинками. Вдруг какой-то, начальник, видно, на лошади прискакал, крикнул что-то, и литовские ратники принялись направо