и налево сечь русских людей. Прямо как в бою под Москвою, Крики кругом, вопли, кровь течет. Падают люди, стонут, за полы хватают тех, кто стоит еще, молят вынести из сечи. А тем самим впору убежать, где уж тут других вызволять. Теснота меж рядов, – бежать трудно. На земле раненые и убитые валяются ступить некуда. А тут кричат:

– В улицах наших режут! Дома жечь начинают!

И в Белом городе тож кричит другой.

– Голицына князя выволокли! До смерти убили!

Оглянулся Михайла, видит – и впрямь, за рядами дым и тут и там валит, пламя полыхает. Степка от него не отходил. Карпа Лукича лавку еще не трогали. Крайняя она была к площади. Они все около нее сгрудились, хоть и видно было, что все одно не отстоять. Михайла дернул Степку за рукав и шепнул ему:

– Добежи до Патрикей Назарыча, – может, помочь там надобно. Мужики-то, верно, здесь же, бабы там одни.

– А тут как же, коли громить начнут? – ответил Степка.

– От тебя большая помога! – крикнул Михайла. – Сказываю, бежи!

Степка выбежал из рядов и кинулся по улицам к избе Патрикея Назарыча. Тот от рядов много ближе жил, чем Карп Лукич.

А тут как раз толпа ратников принялась громить лавку Карпа Лукича. Работники сунулись было отбивать, но Карп Лукич крикнул:

– Бросьте, ребята! Перебьют нас всех, только и всего! Кабы пищали у нас были. Бежите по домам! Все одно выжгут ляхи Москву всеё.

Он повернулся и пошел прочь. Работные люди кинулись врассыпную. Чего ж, коли хозяин не приказывает.

Михайла тоже успел выскочить и побежал следом за Степкой.

В улицах лежали кучами посеченные, больше бабы и ребятишки, снег падал на них и покрывал словно пеленой. Покуда купцы с подручными бились в рядах, ляхи кинулись в Китай-город и резали всех, кто на глаза попадался. Чем ближе подбегал Михайла к дому Патрикея Назарыча, тем больше у него дух захватывало.

– Неужто? – думалось ему. – Неужто? – Он даже про себя не мог договорить, чего он боялся. Завернул последний раз за угол. Что это? Где же дом Патрикея Назарыча? Дымилась лишь груда головней, и из нее торчала черная, на половину обвалившаяся печная труба. Впереди торчали обгоревшие стропила ворот. Снег бесшумно падал, на углях сразу таял, а на земле лежал пушистым покровом. Видно, отсюда дальше кинулись. Тихо теперь тут было, как на погосте. Михайла схватился за голову.

«Опоздали! Неужто всех посекли? Может, поспели, убегли».

Откуда-то спереди бежал к нему Степка.

– Лукерья Фоминична к нам побегла, к Карпу Лукичу, – крикнул он издали. – Я видал.

– А?.. – У Михайлы перехватило горло, и он не мог ни слова выговорить.

Степка остановился около Михайлы. Издали доносились крики, вой, треск огня, грохот падающих бревен.

Михайла стоял, не трогаясь с места.

Степка дернул его за рукав и позвал:

– Бежим, Мишенька. Может, она допреж того убежала.

Михайла шагнул было за Степкой, но в эту минуту откуда-то, словно из-под земли, до него донесся тонкий ребячий плач.

– Где это? Где? – растерянно бормотал Михайла, оглядываясь во все стороны. Никого не было видно. Степка кинулся к груде углей и, схватив остывшую головню, стал расшвыривать кучу. Михайла подбежал к нему и торопливо хватал и разбрасывал горячие, шипевшие от падавшего снега головни. Вдруг плач донесся яснее, и у ног Степки открылась засыпанная углями дырка в земле. Михайла стал быстро разгребать угля, не чувствуя ожогов. Степка помогал ему. Тут лестница в подполье раньше вела, да, видно, верхние ступени обгорели и провалились.

Михайла нагнулся и прислушался. Оттуда доносился детский плач.

«Может, Ванюшка то, – подумал он. – Тогда и Маланья, видно, там притаилась».

– Ну-ка, Степка, помоги, – позвал он. – Слазаю-ка я в подполье. Сыми-ка пояс. К моему привяжи да подержи, покуда я до ступеней доберусь.

Степка привязал пояс: Михайла спустил ноги в яму, держась за скользкую закраину. Вдруг руки его оборвались, пояс натянулся. Степка едва удержался. Но почти сразу же Михайла крикнул: – Ступени! – и потом послышался его заглушенный голос: – Ванятка, неужто ты? А мамка где?

В ответ раздался громкий рев.

– Погодь, я поищу.

Вслед за тем долгое время ничего не было слышно, кроме Ванюшкиного рева.

– Ну, стой, Ванятка, – раздался опять Михайлин голос, – вынесу я тебя. Да не дерись ты! Мальчишка во весь голос вопил:

– Не пойду! Мамка где? Мамка!

– Степка! – крикнул Михайла. – Ляг на землю, я тебе мальчишку подам. Да, гляди, не выпусти. Бьется он.

Степка лег, спустил руки, и через минуту Михайла подал ему отбивавшегося мальчишку.

– Держи, держи крепче! Вытаскивай!

Степка обхватил его одной рукой и с трудом выкарабкался назад.

– Не пускай его, убежит! – крикнул Михайла.

Он опять спустился в подвал, нашарил там бочонок с огурцами, с трудом поднял на верхнюю ступеньку, влез на него и высунулся до пояса. Через минуту Михайла вылез и шепнул Степке:

– Маланьи-то там нету!

– Може, за Лукерьей Фоминичной убежала, – ответил Степка.

– Без Ванюшки!

Степка замолчал.

– Тут-то все одно нету, – прибавил он погодя. – Пойдем лучше. Може, Лукерья Фоминична видала ее.

Михайла кивнул.

Трудно ему было уходить, не найдя Маланьи. Но что было делать? На погорелом месте ее не было. Может, и впрямь Лукерья Фоминична знает. Михайла взял у Степки ревевшего Ванюшку.

– Мамка! – кричал тот. – Куда ты? Не пойду я! Мамка где?

– Мамка вперед пошла, мне велела тебя принесть. Там Мавра Никитична тебе меду даст. Ты любишь мед?

– Люблю! – всхлипывал Ванюшка. – Пусти. Сам пойду.

– Нишкни. Скорей надо. Не реви лишь, а то тебя ляхи возьмут.

Они вышли на погоревшую улицу и свернули на площадь, чтоб пройти Белым городом. Но и там тоже горели дома, из усадьбы в усадьбу метались ляхи, тащили сундуки, укладки, выгоняли жителей, некоторых тут же побивали. Кое-кто успел заложить телегу и, захватив, что попалось под руку, катил вон из города. Другие, схватив ребят, бежали пешком, стараясь только укрыться от ляхов.

Михайла оглядывался с отчаянием. Казалось, что ляхи захватили всю Москву и побили всех русских людей. Но вдруг впереди, немного в стороне, где тоже по другой улице бежала толпа беглецов, раздались не одни только крики и вопли, а и звон мечей, ржанье коней. Что такое? Где это? Михайла оглянулся. Какая ж то улица? Да Сретенка, кажись. А дальше церковь Введенья богородицы. Там, должно быть, русский отряд засел. Своих-то пропускал, а ляхов отбивал. Не хотел, видно, из Москвы их выпустить. Назад в Кремль втаптывал. Михайла приостановился. Очень уж хотелось ему узнать, кто это-молодец такой – в самую Москву пробрался, своих, кого