Нас также учили любить и уважать Великобританию. В час суровой беды, затронувшей в том числе и британцев, эта страна приняла нас, дала нам кров и обеспечила поддержку. В школе нам внушали, что мы тоже играем важную роль: мы были юными посланниками страны, о которой в мире мало кто знал.

Однако ясным осенним днем 1941 года, впервые увидев старое, довольно ветхое здание, я не знала, станет ли оно для меня домом, как стало для многих из нас, разлученных с родителями. Поднимаясь по широкой лестнице к входной двери, я могла думать лишь об одном: наконец я смогу снова быть среди своих. Моя изоляция от Чехословакии и всего чешского закончилась.

В просторном зале меня представили нескольким учителям и другим ученикам. Я видела вокруг лишь дружелюбные лица и слышала только чешскую речь. Наконец-то я здесь, подумала я, чувствуя себя спокойно, как дома.

На следующий день мне дали контрольную, по результатам которой должны были распределить в класс. Учительница объяснила, что уровень владения чешским языком у всех учеников разный. Многие еврейские дети, особенно маленькие, бежавшие из Чехословакии без родителей, прожив два-три года в англоязычной или франкоязычной среде, почти совсем забыли родной язык. Те, кто бежал из Судетской области, где говорили по-немецки, никогда толком не знали чешского. В школе учились дети чешских дипломатов, солдат и пилотов, политических беженцев и очень много еврейских детей. Были счастливчики, кому повезло избежать войны: их семьи переехали в Великобританию задолго до начала военных действий и работали в чешских компаниях. Мы представляли собой пестрое сборище, и распределить нас по классам, чтобы каждый учился по способностям, было не так уж просто.

Я написала контрольную на «отлично», видимо, потому что еще давно решила, что не забуду ни слова из родного языка. И не забыла, так как регулярно вела дневник, читала и перечитывала чешские книги.

К моему восторгу, Ольга тоже приехала в эту школу, нас определили в один класс и в одно общежитие. Я радовалась, что у меня будут не только новые друзья, но и старая подруга. В моем классе учились два еврейских мальчика – Гонза и Сеппи, приехавшие на том же детском поезде, что и я. На долю Гонзы выпало много приключений. По приезду в Англию его встретил дядюшка, у которого не было ни денег на его содержание, ни свободной комнаты. Тогда над ним сжалилась добрая молодая учительница и взяла его и еще нескольких бесприютных детей под свое крыло: она отвезла их в Лейтон в Эссексе и устроила в семьи друзей. Гонзу отправили ночевать к супружеской паре учителей. Эти добрые люди заставили родного сына уступить Гонзе свою спальню, чтобы он мог поспать в нормальной постели. В итоге Гонза прожил у них почти год и уехал, лишь когда его благодетель ушел на флот и денег на содержание ребенка не осталось.

Тогда его отправили в мужское общежитие для беженцев на окраине города Регби. Общежитием заправлял мистер Овертон, хозяин лавки и поистине замечательный человек. Практикующий христадельфианин[9], он еще до оккупации Чехословакии вел неустанную борьбу, пытаясь убедить британское правительство, что евреи на оккупированных территориях в огромной опасности и необходимо принять меры для спасения детей сперва из Германии и Австрии и затем из Чехословакии. Он пытался воздействовать на членов парламента и собрал круг сторонников, организовав лоббистскую группу. Много лет спустя Гонза навестил мистера Овертона, и тот принес с чердака свою самую ценную вещь: картонную коробку, в которой лежало более двухсот табличек с именами – тех самых, что вешали детям на шею, когда они приезжали в Англию и поступали к нему на попечение. Каждая табличка означала одну спасенную жизнь.

Сеппи, еще один мальчик с детского поезда в нашем классе, приехал с братом из Братиславы. Ему тоже не удалось зацепиться в Англии, и он скитался от одной приемной семьи к другой, пока не приехал в Хинтон-холл. Теперь он знал, где его место. Школа стала его убежищем и домом, а годы, проведенные в Хинтон-холле, – счастливейшим периодом его детства.

Когда я рассказала детям свою историю и роль, которую в ней сыграл президент Бенеш, другой мой одноклассник, Петер, заявил, что Бенеш помог и ему, и объяснил, как именно. Петер с родителями были в числе первых бежавших во Францию. Его отец был евреем, а мать – немкой. Во время боев во Франции Петер с матерью разлучились с отцом, офицером чехословацкой армии.

Подвергаясь огромному риску и пережив много тягот, Петер с матерью сели на корабль до Великобритании, но, поскольку мать была немкой, по приезду их задержали и отправили в тюрьму Холлоуэй. Тот факт, что они бежали от нацистов, никого не интересовал. Впрочем, Петер, кажется, гордился тем, что стал самым маленьким чехом, сидевшим в тюрьме. В конце концов его перевели в немецкий детский дом в Уондсворте. Но Петер не был немцем, он ощущал себя чехом до мозга костей, и в немецком приюте ему было плохо. Какая-то добрая душа дала ему три пенса, на эти деньги он купил почтовых марок и написал два письма: матери в Холлоуэй и президенту Бенешу. Бенеш вмешался, и Петера перевели в чешскую школу. Вскоре президент побывал проездом в чехословацком военном лагере в Кэмберли. По удивительному стечению обстоятельств там он познакомился с отцом Петера, который считал, что его жена с сыном остались в оккупированной Франции. «У вас есть тринадцатилетний сын?» – спросил президент, и когда отец Петера кивнул, ответил: «Ваш сын мне написал». В результате семья воссоединилась.

Подобных историй в школе было множество. Дети рассказывали о невероятных спасениях, мужестве и тяготах. Одному мальчику, Рене, едва исполнилось восемь лет, когда они с матерью пешком пересекли Пиренеи. Они бежали с группой, но их засек пограничный патруль. Проводник скрылся, прочих участников группы убили или взяли в плен. А мать Рене велела ему притвориться камнем и не шевелиться, и он сидел неподвижно, пока не миновала опасность. Затем, прячась и крадясь между скал, они пересекли границу.

Другие истории рассказывали о двух маленьких сестрах, которых перенесли через границу в чемоданах, и о семье, проехавшей через границу на санях, – отец, майор чехословацкой армии, притворился лесорубом. Были и грустные истории – о тех, кому бежать не удалось, о разделенных семьях, родственниках, которых поймали и убили. Я слушала, раскрыв рот, и все время ощущала смятение, а где-то в глубине сознания назойливой мухой жужжал вопрос: что с моими родителями? Я молилась, чтобы с ними и нашим домом было все в порядке.

Мне с самого начала сказали, что я должна буду выполнять несложные повседневные обязанности: ухаживать за клумбами, штопать носки и пришивать пуговицы, иногда мыть посуду, убирать со столов