я уже привыкла к тетушке Марджери и разглядела за внешней черствостью ее доброту и ласку.

К счастью, проблема решилась сама собой. Дороти на день рождения подарили новый велосипед, а мне, к моей большой радости, отдали ее старый. Поскольку наши дома теперь находились рядом, я ездила между ними на велосипеде. Необходимость переезжать отпала: я стала жить на два дома.

18 августа 1940 года я сделала запись в дневнике:

В пятницу был последний школьный день. Я очень рада, что теперь могу жить у Рэйнфордов, но мне не хочется прощаться со школой и всеми своими друзьями, особенно с тетушкой Марджери. Я так привыкла к этому месту и буду сильно скучать по Джилл. Ну да ладно, заведу новых друзей и постараюсь вести себя хорошо. А к тетушке Марджери буду возвращаться в любое время, когда захочу повидаться с друзьями, чего еще желать?

В последний день в старой школе случилось кое-что очень для меня приятное. Во-первых, нам раздали табели, и я увидела, что стала лучшей ученицей в классе по английскому. В обед тетушка Марджери попросила переодеться в самое хорошее воскресное платье, и они с Мойрой пошли со мной в школу. Директриса поздоровалась с ними и отвела их на кухню. Чуть позже меня попросили принести чай и печенье для учителей. Я пошла на кухню, и вы не представляете, что там увидела! Торты, печенье и сэндвичи – целый пир в мою честь! Вся школа скинулась, чтобы купить мне серебряный именной жетон, о котором я всегда мечтала. Чаепитие удалось на славу, а все благодаря тете Марджери.

В 1940 году мой маленький мир, где прежде почти все говорили только по-английски, снова изменился.

Когда Франция капитулировала, в Великобритании появилось много чехословацких беженцев. О нас не только часто писали в прессе и говорили по радио: в Англии начала выходить чешская газета, чему я очень обрадовалась. Она называлась «Чехословак» и совсем не подходила детям моего возраста, но была на чешском, поэтому я очень ждала ее выхода.

Мы с Ольгой регулярно переписывались. При любой возможности она приезжала на выходные. В больницу она со мной ни разу не ходила, да и я сама стала редко ее посещать, так как большинство чехов выписались и уехали.

Однажды я узнала, что совсем близко стоит целый гарнизон чешских солдат. Я стала умолять тетю Марджери свозить меня туда, наконец она сжалилась и попросила дядю Джона отвезти нас с Ольгой к солдатам. Вот как я описала эту поездку в своем дневнике:

Мы поехали в Северный Уэльс, миновав Ливерпульский тоннель. Никто в жизни бы не догадался, куда мы направляемся: в чешский военный лагерь! По пути нам встретились солдаты, и мы кричали друг другу сквозь открытое окно: «Наздар!»[7]

Поскольку мы были чехами, охранник открыл для нас ворота, но англичан в лагерь не пускали. Там стояло около шестисот палаток, где размещались несколько тысяч солдат. Долго мы оставаться не могли, так как обещали дяде Джону не задерживаться. Когда мы направились к выходу, нам вслед сто раз крикнули «Наздар!»

Я чуть не расплакалась. Не знаю, от радости ли или от грусти, но внутри потеплело. Стоит мне познакомиться с солдатом – с любым солдатом, – мне сразу хочется сказать, что я ему очень благодарна, ведь он сражается и за мою свободу. Но на деле при встрече с чешскими солдатами я испытываю столько эмоций, что не могу выговорить ни слова.

Через несколько недель мы с Ольгой попытались убедить тетушку Марджери снова отпустить нас в лагерь, но в этот раз та уперлась и не разрешила. Она знала, что наши побуждения невинны и мы хотим поехать туда из чистого патриотизма, но дядя Джон сказал, что, когда мы уходили, солдаты не только кричали «Наздар!» нам вслед, но и присвистывали. Поэтому тетушка рассудила (возможно, и правильно), что двум двенадцатилетним девочкам с вполне оформившимися фигурами нечего делать в военном лагере.

* * *

Я не забыла родителей, они были со мной постоянно. Я смирилась, что писем больше не будет. Просто знала, что должна терпеть и дожидаться окончания войны. Но верила, что однажды все кончится хорошо и наша семья воссоединится.

Я по-прежнему мысленно говорила с родителями каждый вечер перед сном и рассказывала не только обо всем хорошем, что случилось за день, но и о своих проказах, и обещала вести себя лучше. Это была своего рода исповедь.

После очередной такой исповеди я написала в дневнике:

Знаю, что должна постараться стать лучше. У меня так много недостатков, от которых следует избавиться. Ева правильно сделала, что отчитала меня. Но как же сложно быть хорошей! Возможно, когда мы с Евой в следующий раз увидимся, я сумею избавиться от некоторых своих изъянов. Я исправлюсь! Обещаю, Господь, я буду стараться. Я пообещала маме, папе и Еве, а теперь обещаю и себе. Слышишь, Вера? Ты должна исправиться!

Дни рождения и прочие памятные даты всегда вызывали во мне сентиментальные чувства. Однажды в воскресенье я написала:

Сегодня День матери – нашей дорогой маминки. Вспоминаю, как мы праздновали его в прошлом году, и жалею, что не могу сейчас оказаться дома. Дорогая маминка, сегодня утром не будет ни Евы, ни Веры, чтобы подарить тебе цветы и рассказать стихи, которые мы для тебя написали. Но я уверена, что ты смотришь на наши фотографии, как мы смотрим на твои, и думаешь о нас, как мы думаем о тебе.

Маминка, желаю тебе здоровья, счастья и удовлетворения в твой особенный день. Пусть Бог услышит нашу молитву о скором возвращении домой и мы снова сможем разделить друг с другом чудесные минуты…

В начале осеннего семестра меня приняли в Центральную школу Беркдейл – более престижную по сравнению с муниципальной, где я раньше училась. Школа, размещавшаяся в современном здании, стояла в тупичке, в окружении песчаных дюн и живописного поля для гольфа. Она была хорошо оснащена, учителя и персонал были очень дружелюбными. У меня сложились особые отношения с директором, мистером Хьюзом. Он был особенно внимателен ко мне, хотя мне предстояло пробыть в школе всего год. Мы подружились, и я обращалась к нему по всем важным вопросам. Потом мы продолжали общаться всю жизнь.

Вторжение в Великобританию, которого все ждали, так и не состоялось. После Дюнкерка немецкие бомбардировщики атаковали британские корабли, авиабазы и авиационные заводы, но встретили яростный отпор британских ВВС. Бомбардировки не остановили работу военно-промышленного комплекса и не сломили дух британцев, а напротив, укрепили их рвение к победе.

В конце лета Лондон и другие крупные города подверглись массированным бомбардировкам, разрушения были катастрофическими, но потери