германской авиации оказались не меньше. К середине октября стало ясно, что королевские ВВС отстояли Великобританию. Я знала, что чехословацкие пилоты сражались в небе вместе с британцами, и очень этим гордилась. Я стала гордиться еще сильнее, когда Черчилль сказал о пилотах: «Еще никогда в истории военных конфликтов человечество не было обязано так многим столь малому числу людей».

Хотя мы уехали из Ливерпуля и нам ничего не грозило, мы жили близко и видели вражеские бомбардировщики: те пролетали над нашими головами по пути в город. За сиренами воздушной тревоги почти сразу следовал сигнал «отбой» – самолеты улетали бомбить цель. В безоблачные ночи в небе виднелись вспышки артиллерийского огня и зарево вдали над городом там, где бомбы попадали в цель. Тем временем жители маленького Айнсдейла, не представлявшего никакого интереса для врага, во время авианалетов не укрывались в убежищах и даже не удосуживались спрятаться под лестницей, как нам велели.

Я хотела продолжать навещать солдат в больнице, но Рэйнфорды стали меня отговаривать. Я спорила, что в воскресенье все равно обычно налетов не бывает, и в конце концов матушка Рэйнфорд согласилась отпустить меня и Дороти. В тот день мы попали под авианалет и побежали в укрытие, где нам пришлось провести несколько часов, с тех пор нам запретили ездить в Ливерпуль до окончания «Блица».

Я снова жила у Рэйнфордов постоянно, и мои дни стали более насыщенными. Новая школа находилась в окрестностях Саутпорта, и после уроков я часто садилась на велосипед и ехала через весь город к тетушке Марджери. Я регулярно у нее ночевала, а иногда оставалась на все выходные. У Марджери я по-прежнему чувствовала себя как дома. Она взяла на себя обязанность заниматься моим гардеробом и вечно что-то для меня шила или перешивала: то платье, то юбку, а иногда даже пальто.

В моей жизни появился новый интерес: мальчики. Моим первым ухажером стал Дерек, которого я встретила в воскресной школе Айнсдейла. После занятий мы гуляли, иногда с его родителями пили чай, а бывало даже ходили в кино. Крайне редко он преодолевал робость и целовал меня, но мне это и не особо нравилось. После Дерека за мной стал ухаживать шестнадцатилетний Вернон Фартинг. Из-за наших фамилий нас постоянно дразнили. «Бриллиант снизошел до фартинга»[8], – кричали дети нам вслед. Вернон оказался мальчиком из очень богатой семьи, ходил в частную школу и целовался намного лучше Дерека.

Еще больше, чем гулять с мальчиками, мне нравилось кататься на роликах. Десмонд на прощание подарил мне чудесные ролики. Нам с моим рыцарем в сияющих доспехах пришлось попрощаться не потому, что я уезжала, а потому что ему исполнилось восемнадцать и он пошел служить во флот.

Близилось Рождество, уже второе с моего приезда в Великобританию. Я должна была провести его с Евой и очень ждала этой встречи. Ева в письме сообщила, что написала президенту Бенешу. Я решила: а чем я хуже, и тоже решила ему написать. Точно не помню, что было в том письме, но, кажется, я рассказала ему о своих мечтах и надеждах и о том, что верю в него и считаю его хорошим руководителем. К моему восторгу, мне пришел ответ, что мое письмо получено. Он был напечатан на машинке и даже не подписан, но в конверте лежала визитная карточка Бенеша.

Меня попросили спеть чешскую песню на концерте. Я выбрала национальный гимн и одолжила у Ольги чешский национальный костюм. Знакомая мелодия, пробуждающая столько воспоминаний, трогательные слова «где мой дом?» и последние строки – «это рай на Земле» – очень меня растрогали. Я пела гимн с комком в горле и со слезами на глазах. Но я была счастлива. Мне казалось, что, спев наш национальный гимн и выступив в национальном костюме, я хотя бы немного познакомила англичан с Чехословакией. В Рождество, которое мы провели вместе с Евой, мы шептали друг другу: «Верь! Может быть, в следующем году…»

Тем вечером я написала в дневнике:

Иногда я думаю, как же несправедливо, что нас разлучили с родителями и родиной в столь юном возрасте. Конечно, хорошо, что мы можем познакомиться с людьми из другой страны, но было бы лучше, если бы при этом мы знали, когда вернемся домой. Но как же тяжело быть вдали от родины, зная, что она в руках немцев и нашим родителям, возможно, приходится страдать. И при этом не знать, когда сможешь вернуться домой…

Прошла зима 1941 года, наступила весна, и Ева вновь приехала на пасхальные каникулы. Ей исполнилось семнадцать лет, и она была превосходной ученицей. Ева всегда любила школу и хотела изучать медицину, а ее английская учительница всячески ее в этом поощряла. Но перед ней стоял серьезный выбор: продолжить обучение или уйти в конце года, стать медсестрой и внести свой вклад в борьбу за свободу.

Тем временем конца войне не предвиделось. Хотя британские ВВС победили в воздухе, на море шли ожесточенные бои. Немецкие подводные лодки топили корабли, моряки гибли, боевой дух союзников падал. Ева жила рядом с портом и видела раненых, которым в больнице нередко не хватало места. Она разрывалась меж двух огней: знала, что хочет посвятить себя медицине, но чувствовала, что должна помочь армии. Мы долго обсуждали ее выбор, но в конце концов сделать его предстояло ей самой.

Пасха в том году выдалась погожей и солнечной. Ева часто брала велосипед Дороти, и мы вместе ехали за город. Однажды мы вернулись уставшими и голодными и были рады наконец лечь спать. Мы уснули как убитые, сквозь сон услышали знакомый вой сирен, но за ним не последовало сигнала «отбой». Матушке Рэйнфорд пришлось растормошить нас и загнать под лестницу.

– Что за глупость, – стали противиться мы, особенно Дороти, – ничего нам не будет!

Мы хотели только одного: перевернуться на другой бок и уснуть, но матушка Рэйнфорд не унималась.

– У меня плохое предчувствие, – сказала она. – Спускайтесь.

Мы впятером еле втиснулись в маленький холодный чулан и закрыли за собой дверь. Там было очень неудобно и душно. Мы сидели при свете свечи, как сардины в бочке. Шли минуты, но ничего не происходило. Дороти решила, что с нее хватит.

– Я спать, – объявила она и потянулась к двери. Но открыть ее не успела: над головой раздался знакомый звук немецкого бомбардировщика, а следом – новый ужасающий звук взрывающейся бомбы, потом еще один, и еще. Дом содрогнулся, зашатался и загрохотал, казалось, он рушится за пределами нашего укрытия. Из-за поднявшейся пыли и обломков ничего вокруг не было видно. Дверь чулана заклинило, и мы оказались в ловушке. Так мы и сидели, сбившись в кучку, дрожа, кашляя и