— Так безмозгло уничтожить «Бельтрес» — это подвох?

— Да.

— Отличный ход — убить людей и настроить против себя всю планету.

— Я бы не был в этом так уверен.

Брендан всегда был разумней остальных. Старик слегка приглушил голограммы, чтобы позвать мальчика. Теперь голоса зудели на обочине его слуха.

— Она убила смертников, жаждущих своих смерти. Кое-кто считает, что она поступила правильно.

— Какой же это бред…

— Пропасть на двадцать лет и снова объявиться… не просто так в это время и в этом месте… потому что Земля боится телепортов… у нас монополия… телепорты гораздо большая власть, чем дроиды.

— …согласен… демонстрация силы. Она хочет вывести нас на отчаянные поступки, или заставить согласиться на ее условия…

Старик подозвал к себе мальчика, и они неспешно пошли до ближайшего озера. Ему хотелось добраться до него, когда закат окончательно зальет горизонт красным. Алое зарево отразится на глади прозрачных вод, подкрасив большие стеклянные валуны на дне. Длинные цапли будут стоять по колено в вине, выглядывая добычу. Да, это будет уже не вода — вино. Только оно способно поймать лучи и превратить их в рубиновый. Старое-доброе деревенское вино. Он помнил его простой вкус по далекой молодости, когда таскал огромные плетеные корзины с Каталонских виноградников.

Песок сменил гальку, и идти стало легче. Случилось это не сразу, мелкие камушки то и дело впивались в подошвы, поэтому старик снял ботинки прямо у кромки воды. Алый прибой лениво шевелил песок. Заводь была стоячей и ее питали только пара подземных источников, создавая на глади воды мелкую рябь толщиной с младенческий мизинец. Слышался тихий плеск воды, когда цапли осторожно передвигали тонкими длинными ногами в охоте на рыбу. Они не боялись старика, а он удивлялся, что отражения не окрасили их белые перья в винный. Он закатал холщовые штанины по щиколотку и опустил пятки в прохладную воду. Мальчик подошел прямо к воде, тоже без обуви. У него дурная привычка во всем повторять за ним. В глянцевой глади отразилось веснушчатое лицо с острым носом и синим взглядом, оно исказилось рябью, когда старик поплескал ногами в воде.

— Отойди, — предостерег он мальчика.

Какой же он глупый. Гораздо глупее, чем остальные мальчишки. Ему нельзя в воду. Старик не припоминал, чтобы в его возрасте забывал слово «опасно». Новое поколение дендровых ядер лучше делают расчёты, но хуже развивают сознания. Старик добивался, чтобы каждый такой мальчик был похож на него как можно больше. Может, тогда его сознание согласится найти пристанище в одном из них?

Перенос сознания сложный процесс, и еще ни разу он не увенчался успехом. Он все так же смотрел на мир старыми, вечно слезящимися глазами. В них все чаще отражалась усталая грусть. Так бывает, когда молодость утекает сквозь пальцы, а с ней и вкус к жизни. После каждого физиологического восстановления старик чувствовал себя крепче, но становился все более несчастным. Он бы стал менее несчастным, если бы смог перенести сознание в что-то попрочнее, чем человеческое тело. В стальную плоть. Старик был убежден, что душа прячется в сознании и старался отделить его от своего тела. Да, душа — это сознание, и ничто иное. А в остальные сказки пусть верит кто-нибудь другой.

Мальчики все как один становились чуточку похожими на него, когда он копировал свои лекала в их мозг. Он закрывал глаза и спал, в надежде увидеть мир из других глаз, когда проснется, но просыпался и смотрел по-прежнему из своих. При этом текли годы и тело все равно старело, догоняя душу в своей усталости. Тогда надежда начала угасать — судьбу не побороть. У нее самое сильное оружие из когда-либо существовавших — время.

— Почему мне нельзя в воду? — спросил мальчик в сотый раз, хотя знал, почему. Он просто был очень упрям.

— Потому что ты умрешь.

Мальчик сверкнул синим взглядом. У него не было зрачков. Энергия дендрового ядра искрилась, подсвечивая глазницы. Мальчика звали Эрик, но старик никогда не называл его так. Он никогда не называл по имени того, в кого еще не пытался переселиться. Болванки не должны ассоциировать себя с именем до самой процедуры переноса.

Старику исполнилось двести, и он все еще пытался. Нет, он не жаждал жить — он просто боялся умирать. В последние несколько десятилетий с ним не случалось ничего, кроме старости. И это пугало больше всего. Он никогда не делился переживаниями с мальчиком, чтобы он не начал повторять за ним и тоже не испугался. В последнее время старик только занимался, что бегал от старости, или уже от смерти.

— Назови свой коэффициент индивидуальности, — проскрипел старик усталым голосом, пристально вглядываясь в сияющий синий взгляд. — Обновление за последние сутки.

Он достаточно стар и прозорлив, чтобы увидеть в мальчике еще что-то, кроме собственного отражения. Например, упорное желание обмануть его. Упрямство Эрика намекало о высоком коэффициенте индивидуальности, ведь сам он был очень послушен в детстве. Только одно это отличие дает так много пунктов… Старик никогда не подходил к воде, если ему говорили держаться от нее подальше. И он всегда понимал с первого раза. Как же все-таки они не похожи… Такое никуда не годится. Чем больше индивидуальности у болванки, тем меньше вероятность успеха.

— Мой коэффициент индивидуальности пять пунктов из ста, — сказал Эрик. Он врал. Старик прочел это в сияющей синеве ледяных глаз. Сам он научился врать только в отрочестве, когда начал продавать прописанные им программы взлома на черном рынке. Никуда, никуда не годится.

Они все создавались по его лекалу, росли рядом с ним, копировали его повадки, воспитывались как тогда, в его собственном детстве, а вырастали все равно другими. Неспособными принять чужое сознание. Его сознание. Снова проворонил момент, когда они обретали свою душу. Плохо…

— Что ты видишь? — спросил старик.

Мальчик должен был видеть его детство. Эрик оглянулся.

— Ничего не изменилось, — мальчик пожал плечами. — Мы же гуляли здесь вчера, и позавчера тоже. Тут нет ничего особенного.

— Расскажи, — настоял старик.

— Мы на острове, здесь вокруг море, — старик одобрительно кивнул, омыв прохладной водой ноги до икр. — Я не люблю море, там слишком много пены и водорослей. И чаек. Они слишком много кричат, даже громче, чем волны.

— А что же ты любишь?

Мальчик должен был любить каменистый склон, поросший цепкой люцерной на юге острова, их деревянное ранчо около березового пролеска и это озеро. Озеро больше всего. Старик никогда не говорит об этом мальчику, он