Пугаясь внезапных

шагов и гремучих замков.

В тетради моей

«икс» всегда пребывал в неизвестных.

И наш математик

ругался: «Не спи, Поляков!»

Мой школьный роман!

Неужели все это случилось?

Чудесное время.

Невинный и нежный пустяк…

А вот у нее —

жизни правильной не получилось:

Хотела, как лучше,

да только случилось не так.

И вот мы опять

с ней идем по-старинному, рядом.

Она – о разводе, о сыне…

И вдруг невпопад:

– Сама виновата…

Да ладно! А помнишь, в десятом?!

– Конечно, все помню…

Наверно, и я виноват…

На доброту,

привычку и уют

Любовь распалась.

И пребудет с нами.

Бегут минуты,

дни мои идут,

Чтобы, собравшись,

сделаться годами.

Настырный дождь ручьями в землю врос.

Фонарь в себя вбирает свет как будто…

Подумать только —

это же всерьез:

Бессонница, мелькнувшая минута,

Невнятный разговор с самим собой,

Навязчивая горечь сигареты…

И это все

я назову судьбой,

Когда наступит время для ответа?!

А может быть,

совсем чуть-чуть труда,

Как в сказке про расколотое блюдце?

Итак,

уют, привычка, доброта!

Уют, привычка…

Вдруг они сольются?..

В темном взгляде – соленое море обид.

На лице – беспросветная тень.

Эта девушка в мерзлом подъезде стоит,

Эта девушка ждет целый день.

Ей – красивой – хватает смиренья и сил.

Сжаты губы в надменную нить —

Не торопится тот,

кто ее разлюбил,

Но должна же она объяснить,

Что нечестно,

с другой не считаясь душой,

Так вот взять и спокойно уйти!

Он поймет и вернется (ведь он не чужой,

У него ведь не камень в груди!).

Я с печальницей гордой совсем не знаком,

Но я все-таки к ней подойду,

Подойду и скажу:

ни мольбой, ни стихом

Не поправить такую беду.

Все напрасно теперь,

если нежность мертва,

А упреки готовь не готовь…

Подойду…

Вдруг она отыскала слова,

Возвращающие любовь?..

Довела любовь до самоволки.

Схоронившись меж густых ракит,

Юный конармеец – комсомолке

О всемирной схватке говорит.

Мол, покуда «контрики» остались,

Не бывать свободному труду!

Вот ведь как подругам объяснялись

Парни в девятнадцатом году!

Мальчик, первой страстью ошарашен,

Жарко шепчет, белякам грозя…

О любви, наверное, можно краше,

Но точней, по-моему, нельзя!

…А все же миром

правят трудолюбы!

У леденящей бездны на краю,

Превозмогая все,

сжимая зубы,

Они работу делают свою,

Они живут,

в одну работу веря,

Сердца до побеленья раскалив.

…Усидчив был Антонио Сальери,

А Вольфганг Моцарт был трудолюбив!

Прошли над землею века,

Как медленные ураганы.

Дошедшие издалека,

Добытые из кургана,

Под ярким музейным стеклом

Лежат с ярлычками названий:

Пробитый в сраженье шелом,

Обрывки обугленной ткани,

Монеты, кинжалы, мечи,

Божки золотые и перстни,

И кажется, что различим

Народ позабытый…

Но песни?..

Что были, как стрелы, остры,

Легки, словно конские гривы,

Горьки, точно стойбищ костры,

И как-то иначе красивы!

Но как?

В погребальной золе

Находят остатки сокровищ,

А песни живут на земле —

Их из-под земли не отроешь…

Мы знаем и веру, и род

Людей, обернувшихся пеплом.

Но что можно знать про народ

Без песен,

которые пел он?

Жил да был богомаз на Руси.

Он бродил по земле без опаски,

Потому что с собою носил

Только кисти да чистые краски.

Он корысти себе не искал

В монастырских богатых заказах,

Просто шел по Руси и писал

Богородиц своих ясноглазых.

Для него выше княжьих наград,

Глубже евангелических истин

Был тоскующей женщины взгляд,

Отверзающийся под кистью.

И решил испытать его Бог,

И послал на невинного кару:

На одной из неезжих дорог

Богомаза схватили татары…

Стал он травами русской земли,

Но легенда осталась в народе,

Что горючие слезы текли

В этот день из очей богородиц.

И монахи попадали ниц,

Прихожане в испуге крестились —

Настоящие слезы катились

По щекам нарисованных лиц!

– Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля.

Пушкин усмехнулся и тряхнул головой…

Ю. Тынянов «Кюхля»

Да что вы, в самом деле, братцы?

За несколько язвящих строк

С товарищем своим стреляться,

Собрату целиться в висок!

Да разве можно двум поэтам —

Избранникам российских муз

Вверять коварным пистолетам

Ребячью ссору, блажь, конфуз.

Клокочет Пушкин, но понятно,

Что не поднимется рука:

– Извольте, ежли вам приятно!

И бах – заряд под облака.

А Кюхельбеккер, тот в запале,

Насмешкой дружеской взбешен,

Он мимо выстрелил едва ли.

Случайно промахнулся он.

Потом до смертного порога,