– Я как раз в то время поселился в Тихогорске, –проговорил Корзун, закуривая вторую сигарету. – Работа у меня быларазъездная, и домой я возвращался нечасто. Но друзей Шестаковых помню оченьхорошо, к тому же сестры приглашали меня в гости, и пару раз я бывал на этихсамых журфиксах. Тогда, в конце восемьдесят девятого года, все стремительноменялось, и в воздухе было, знаете, ожидание огромных, невероятных перемен.Казалось, что вот-вот начнется новая жизнь и нужно жить как можно быстрее… Дажежурфиксы устраивались уже не раз в две недели, а еженедельно, и мне казалось,что сестры все чаще впадают в состояние несколько нездоровой взвинченности.Одно время я наивно полагал, что причина – в событиях, происходивших в стране,однако в конце концов до меня, наивного, дошло, что все гораздо проще.

– Дело было в Антоне Соколове, так?

– Да. Думаю, исключительно в нем. Я однажды услышал,как Эльвира и Роза ссорились и в разговоре звучало его имя. И в их отношенияхдаже мне, человеку чужому, чувствовалось напряжение.

– Кто из сестер вам больше нравился? – неожиданноспросил Илюшин.

Валентин Ованесович сбил пепел с сигареты, который ветерсразу подхватил и рассыпал над цветочной грядкой.

– Роза, – сказал он наконец. – Она была…мягче, что ли. Сестры очень отличались по характеру: Эльвира –целеустремленная, собранная, с азартом в глазах. Роза – расслабленная,неторопливая. И обе были удивительные красавицы, из таких, от которых мужчинамсложно отвести взгляд. Правда, Роза была несколько инфантильна, фактически –пятый ребенок при Эльвире. Они чувствовали себя как рыбы в воде в тойобстановке восхищения, почитания, влюбленности, которая сложилась за времяэтих… журфиксов. Конец им положила та трагедия, что случилась в девяностом. Вы,наверное, знаете.

– Нет, не знаю, – отозвался Макарудивленно. – Какая трагедия?

– «Трагедия» – это я, пожалуй, громко сказал. Хотя помасштабам Тихогорска дело, конечно, получилось очень шумное и преступникаискали, можно сказать, всем городом. Уровень преступности здесь очень низкий,город и сейчас спокойный, и тогда, в девяностом, был тихим. Это уж посленачалось… криминальные стычки, дележ собственности…

– Кого-то убили в девяностом году? – догадалсяИлюшин и покосился на Корзуна, опасаясь, что тот ударится в воспоминания о«бандитских девяностых».

– Бориса Юрьевича, – вздохнул ВалентинОванесович. – Чудинова, терапевта.

– Друга Соколова?

– Его самого. Про убийство я вам напрасно сказал,потому что так и не смогли узнать, случайно ли его та машина сбила илиспециально… Я думаю, что первое, потому как помню Борю и уверен: врагов у негобыть не могло. Тогда, в самом начале девяностого года, мне исполнилось тридцатьдва, и с Борькой мы оказались ровесниками. Он нравился мне больше остальных. Внем, знаете ли, была какая-то внутренняя чистота и прямота, и человек он был,безусловно, порядочный. Он тоже, похоже, мне симпатизировал… К тому же мы обасошлись на почве любви к рыбалке. Правда, разговоры наши имели характер чистотеоретический, но в любом случае приятно встретить единомышленника,согласитесь! И когда вечером третьего февраля нашли тело…

Корзун замолчал, старательно вмял окурок в жестяную банку,пристроенную возле ножки скамейки.

– Метель страшная мела в том феврале, – сказал оннаконец. – Весь февраль. Конечно, все следы занесло.

* * *

Метель в феврале только наступившего тысяча девятьсотдевяностого года мела страшная, начиная с самого первого числа, а точнее – сночи тридцать первого января. Снегоуборочная техника работала не переставая, ивсе равно к вечеру дороги утопали в снегу. Люди старались не выходить изквартир без серьезной надобности: под снегом подстерегал гололед, зимасвирепела с каждым днем, бесилась, дико выла за стенами, обрушивала колючийснег на прохожих. Вслед за метелью ударил холод, державшийся сутки, а затемснова потеплело и завьюжило. Протекавшая через Тихогорск узкая река Суряжинаиз-за своего бурного течения не замерзала – сизая вода ее мелькала средисугробов, возвышавшихся по берегам.

Неподалеку от дома Шестаковых был спуск к Суряжине – тамвыходил из земли родник, из которого местные жители брали воду. Городскаяадминистрация, несмотря на просьбы горожан, все никак не могла благоустроитьплощадку перед родником, и вода стекала на землю. В результате в сильные холодаснег и расчищенная земля схватывались льдом, спускаться на который рисковалинемногие – жутковатая Суряжина облизывала замерзший берег в десяти шагах оттрубы родника, и упасть в нее никому не хотелось.

Днем третьего февраля по городу разнеслась страшная новость:Татьяна Любашина покончила с собой – утопилась в речке, как раз под родником.Ужаснее всего было не то, что утопилась – это как раз знающих людей не удивило,потому что характер у Таньки-шалавы был дикий, неуравновешенный, – а то,что оставила она после себя трехмесячную Сонечку. Правда, быстро разобрались,что в Анненске живет двоюродная сестра Таньки с мужем, и девочку отдали ей.

Дом Шестаковых притих после этого известия, потому чтоутопившаяся последние три года занимала комнаты на первом этаже – те самые, вкоторых когда-то жил учитель биологии.

Не везло сестрам Шестаковым с жильцами этой квартиры:сначала завистливый ехидный учитель, затем Татьяна… Пожалуй, доведись сестрамвыбирать нижнего соседа, они бы остановились на учителе, а не на дворничихеТаньке, но выбирать им не дали.

По утрам Любашина мела улицы, а вечером строчила на старойшвейной машинке, и даже была у нее кой-какая клиентура – из тех дамочек,которых не останавливала от общения с Танькой ее репутация. А репутация, надосказать, была паршивая, потому что поведение Любашиной многие называлилегкомысленным, а некоторые говорили прямо: развратная она девка, Танька изшестаковского дома.

Тощая, с выпирающими коленками, в бесстыже обтягивающемкоротком полудетском платье, Танька казалась болезненной. Смотрела на всехстранно – искоса, тревожными глазами, словно то ли боялась, что ударят, то липримерялась ударить сама. К понравившимся мужчинам подходила запросто, неразбирая, женат или нет, и уводила к себе в комнатку, не скрываясь, причемизбранник обычно шел за Любашиной как заговоренный – было в ней что-то такое,что притягивало мужиков. Глаза удлиненные, приподнятые к вискам, бледная кожа искулы проваленные, как у туберкулезной больной. Только губы у Любашиной былипухлые, но вечно искусанные и шелушащиеся.

Как-то раз на Таньку напала жена одного из «уведенных» скриком: «Я тебя без волос оставлю». Но тощая Любашина дала ей такой отпор, чтонесчастной супруге пришлось с позором бежать со двора. Танька в ярости еще икамнями вслед ей швырялась, к восторгу собравшихся детей.

Конечно, все это не могло нравиться сестрам Шестаковым.

Роза возмущенно нашептывала сестре, что нижняя соседкаподает дурной пример детям своим поведением, но Эльвира, несмотря на антипатиюк Таньке-шалаве, признавала, что с детьми та мягка, почти нежна, никогда приних не матерится и не эпатирует публику. Даже Элю, вечно надоедавшую со своимидетскими выдумками, Любашина не прогоняла, а выслушивала и что-то ей рассказывала.