любила!.. И понимала. Она всегда держалась с нами на равных, позволяла спорить, высказывать свое мнение, отстаивать его, но обязательно аргументированно. Она учила нас мыслить, быть самостоятельными. Это талант, верно? Впрочем, вам не понять.

— Почему же? — обиделся он.

— Так мне кажется. А любить — не значит иметь. Чаще мы любим как раз то, чего не имеем. Жаль, что вы не понимаете... Вообще мужчины толстокожи. Не согласны?

— Отчасти.

— Не признать очевидного не можете, а признаться в пороке самолюбие не позволяет? — Она рассмеялась. — Пошутила я, Анатолий Модестович. Если и бывают толстокожие люди, так это именно женщины. Они быстрее дубеют, погрязают в повседневности, делаются бабами. Мужчина хоть и эгоист, но чувствует тоньше...

— Не уверен.

— Оставьте вашу неуверенность.

Он понял, что Зинаида Алексеевна надела на себя привычную маску, скрылась за нею, а когда она в этой маске — с ней лучше не говорить ни о чем, кроме работы. Не отзовется, не пойдет навстречу, но оттолкнет иронией, своим холодным взглядом, который заставляет ежиться. «Зачем ей это нужно? — иногда думал Анатолий Модестович, удивляясь и досадуя. — Почему она такая?.. Он бы понял человека, сильно обиженного судьбой, хлебнувшего много горя, потерявшего доверие к людям не по своей вине, но Артамонову, как он считал, судьба не обошла своим вниманием. Красивая, по-настоящему элегантная женщина, разве этого мало? Пусть не для счастья — оно не дается от рождения, однако найти его красивой женщине гораздо легче, чем другим. Всего-то и нужно для этого: быть немножко помягче, чуть-чуть подобрее, не выпячивать свою силу, независимость...

Он не догадывался, что, возвращаясь к себе домой, в комнату, которая временами казалась ей одиночной тюремной камерой, Зинаида Алексеевна становится не просто обыкновенной женщиной, чья сила — в слабости, но куда более слабой, ранимой по сравнению с женщинами, умеющими показать, какие они добрые, нежные и отзывчивые. Она завидовала болезненно и тайно матерям, завидовала и Клавдии Захаровне, потому что всегда мечтала иметь детей и, завидуя, боялась сделать безрассудный, непоправимый шаг, понимая, что проклянет себя, если в борьбе за свое счастье не пощадит чужого...

Ничего этого Анатолий Модестович не знал, а потому и не понимал, чем вызвана манера поведения Артамоновой. Он имел то, чего не имеет она, — семью, дом... Не крышу над головой, не дом, как убежище и тепло — это было и у нее, но дом, куда можно принести и радость, и печаль, зная, что тебя поймут, успокоят, где растут, доставляя массу приятных, необходимых забот и хлопот твои дети, твое продолжение. Для Анатолия Модестовича все это было естественным, повседневным, и он, как всякий другой, не замечал этого. А для Зинаиды Алексеевны вечера, когда она бывала здесь, становились праздниками.

Работа между тем продвигалась медленно, не было видно ей конца. Все оказалось сложнее, чем они предполагали.

ГЛАВА VII

В кузнечном цехе случилось ЧП: механик Стукалов, человек молодой и горячий, сменивший на этой должности Иващенко, который по болезни перешел на другую работу, оскорбил пожарника Бубнова. И не просто оскорбил, но якобы ударил.

Стукалова незадолго перед тем приняли в партию, и его поступок разбирали на партбюро.

— Виноват, — сказал он. — Понимаю, что заслуживаю самого строгого наказания, но прошу... Только не исключайте из партии!

— Что вину свою признаете, похвально, — сказал секретарь партбюро Мочалов, — но мы хотели бы услышать объяснения: как и почему это случилось?

— Сам не знаю. — Стукалов вздохнул. — Ударил по руке в запальчивости.

— Вы поругались?

Стукалов, опустив голову, молчал и не находил места рукам.

— Может быть, вы были выпивши?

— Нет, я вообще не пью.

— А Бубнов?

— Тоже был трезвый.

— В чем же тогда дело? — допытывался Мочалов. — Вы, молодой человек и молодой коммунист, полезли в драку с пожилым человеком, который находился на посту!..

— Больше такого не повторится.

— Не сомневаемся. Но вы упорно не хотите ответить на вопрос, за что ударили товарища Бубнова.

Стукалов по-прежнему молчал, переступая с ноги на ногу.

— Вы знакомы с Николаем Иванычем? — неожиданно спросил Захар Михалыч.

— С кем?

— С Бубновым.

— Немного...

— Значит, знакомы. У вас личные счеты? — Захар Михалыч пристально смотрел на Стукалова.

— Это не имеет значения. Вину свою признаю полностью и готов понести наказание.

— Это от вас не уйдет, — сказал Мочалов. — Мы хотим узнать правду, понимаете?

— Да.

— Так говорите!

— Не могу.

— Не хотите или не можете? — опять спросил Захар Михалыч. У него было ощущение, что все не просто в этой нелепой истории.

— Да будет тебе, Михалыч! — поморщившись, сказал Соловьев и посмотрел на часы. — Сидим здесь, дорогое время теряем, а ради чего? Объявить строгий выговор с занесением, и дело с концами! Прямо детектив какой-то!

— Ну что ж, — проговорил Мочалов, оглядываясь. — Других предложений нет?

— Есть. — Захар Михалыч встал. — У меня есть другое предложение.

— Опять двадцать пять! — Соловьев пожал плечами.

— Ты, Пал Палыч, всю жизнь спешишь куда-то, словно к поезду или на собственные поминки опаздываешь. А мы решаем судьбу молодого человека... Может, ему после тебя цехом руководить...

— Ты ближе к делу, а то устраиваешь похороны живых людей!

— И снова спешишь. Давай рассудим. Вот ты меня не любишь, терпишь еле-еле, а по морде бить станешь?.. Нет, не станешь...

— Как сказать! — возразил Соловьев, усмехаясь. — Заслужишь, может, и ударю. Только не справиться мне с тобой, у тебя же ручищи, как у медведя лапы. Сгребешь, пожалуй, кости затрещат.

Все заулыбались, задвигали стульями. Улыбнулся даже Стукалов, хотя ему-то было не до смеха.

— А дело-то серьезное, — продолжал Захар Михалыч. — Когда мы в книгах читаем, например, что хороший, порядочный человек дал подлецу по морде, не осуждаем его, верно?.. Вроде даже приветствуем. А в жизни?.. Факт, дескать, налицо, и все тут. А факт, он как дом — стоит на фундаменте! Вот и