сразу бросались в глаза. В этой толпе они были вооружены лучше всех и передвигались как хорошо обученный отряд, среди этого беспорядочного скопления людей. Рабочие и солдаты были вооружены как попало. У кого-то были винтовки, у других – только штыки, а карманы топорщились от ручных гранат; но преобладала такая мода: пулеметная лента с патронами, опоясанная вокруг тела. Там, где эта неорганизованная орда была гуще всего, стояла парочка бронированных автомобилей. Мы с Бойлем протолкались ко входу в здание, где оказались перед дулами двух полевых пушек. Это место было хорошо укреплено, хотя если бы из этих пушек начали вести огонь, то от отдачи они пробили бы стену и обрушили на себя вход.

Вестибюль был еще больше забит людьми, чем двор. Казалось, никто не был занят ничем конкретно, и мы ходили, заглядывая в различные коридоры, пока, наконец, не дошли до коридора, где на посту стоял часовой. Нам было резко сказано, что сюда нам нельзя. Ясно, что это был вход в святая святых большевистских вождей.

– Я хочу видеть товарища Иоффе, председателя Петроградского революционного военного комитета, – сказал я часовому.

– Вы найдете его где-нибудь в этом коридоре, – беспечно ответил караульный и пропустил нас.

И мы снова бродили по коридору, заглядывая в разные комнаты; во всех них почти не было мебели, но помещение заполняли люди. Я называл имя товарища Иоффе в дверях каждой комнаты, и меня отсылали в другую. Но наконец мы его нашли. Мы были одними из первых офицеров стран-союзниц, которые проникли в Смольный, хотя я думаю, что представители и Франции, и Америки опередили нас лишь на несколько часов. Иоффе вышел к нам, был очень дружелюбен и извинился, потому что не было стульев, на которые мы могли бы сесть.

В комнате было полно желающих помогать большевикам. С момента захвата власти большевики провозгласили, что настал конец всей тайной дипломатии, что долг пролетариата – помогать в государственных делах и что их искренне приглашают посещать все государственные учреждения и смотреть, чтобы дела велись так, как им нужно. Поэтому в первые дни Смольный был открыт для всех. Но такое утопическое положение дел продлилось лишь несколько недель, и через месяц увидеть господ Ленина, Троцкого или их коллег стало труднее, чем любого члена кабинета министров Англии.

Мы объяснили Иоффе, какую работу выполняем во Временном правительстве, и сказали, что готовы продолжать ее при условии поддержки со стороны большевистских властей. В частности, мы обратили его внимание на то, что юго-западная армия голодает из-за затора на Московском железнодорожном узле и что армии необходимо доставить продовольствие.

На это Иоффе ответил, что голодает не только юго-западная армия, но и перед Петроградом стоит эта же угроза и что большевики готовы оказать нам всякое возможное содействие нашей работе.

Безжалостные, невежественные, упрямые большевики, стремившиеся вести дела, строго придерживаясь нескольких подержанных фраз, все же имели наспех разработанную систему действий «на глазок», которая лежала в основе любого достигнутого ими успеха.

Иоффе поспешно вышел и привел Подвойского, которого Ленин только-только назначил военным министром. Подвойский был весьма нерешительным человеком, уникальным в этом отношении среди всех большевиков, которых я когда-либо встречал. Полагаю, что Иоффе, вероятно, почувствовал, что наша беседа идет не слишком гладко, так как он снова суетливо вышел и на этот раз привел с собой Карахана – красивого армянина, очень хорошо одетого и обладавшего изящными манерами.

Мне кажется, именно Радек, обладавший острым языком, однажды, как я слышал, назвал Карахана «ослом классической красоты». Но Карахан был далеко не дурак. Он тут же понял важность наших требований и пошел за Лениным.

Ленин вошел легкой походкой, Карахан следом за ним. Внешне диктатор производил впечатление сильного и простого человека ниже среднего роста со славянской внешностью, пронзительным взглядом и мощным лбом. Он пожал нам руки. Нельзя сказать, чтобы его манера была дружеской, но и враждебной ее нельзя было назвать; она была совершенно бесстрастной. Он выслушал все, что ему сказали о нас Иоффе и Карахан, а когда они закончили, два или три раза кивнул и сказал: «Разумеется, им должно быть оказано полное содействие в работе». Теперь, когда комиссары заполучили Ленина, они засыпали его вопросами, касавшимися других дел, которыми они занимались, и я сразу же заметил, что у него наготове были аргументированные советы, и он давал их с обезоруживающей простотой. Через несколько минут он разделался с их вопросами и, поклонившись нам, вышел из комнаты, заложив руки за спину.

Тем временем я объяснил Иоффе, что нам от него потребуются пропуска, разрешающие выполнять работу, о которой мы договорились, и он пообещал, что мы получим их без промедления при условии, что он найдет пишущую машинку. И немедленно полдюжины добровольных помощников и парочка так называемых секретарей были посланы прочесывать здание в поисках пишущей машинки, и спустя примерно двадцать минут была принесена ветхая пишущая машинка. Затем он обнаружил, что нет стола, на который можно было бы ее поставить. Иоффе всегда стоял около подоконника, когда хотел что-то написать.

Был послан другой гонец, который вернулся со школьной партой. Затем случилась еще одна заминка. Никто не умел печатать на машинке. Наконец один из трех или четырех секретарей Иоффе вызвался сделать попытку.

На бумаге уже имелись название Смольного института и скрещенные серп и молот – символ Республики рабочих и крестьян, отштампованные в левом углу.

Я продиктовал максимально полный перечень полномочий для Бойля и себя, который Иоффе неразборчиво записал на бумаге, согласился с ним, не внося изменений, и передал женщине, которая вызвалась отпечатать его на машинке. Это была долгая процедура, так как она печатала только одним пальцем и не очень умело управлялась с машинкой. Наконец документ был готов. Прочитав его, я заметил, что машинистка по своей инициативе изменила «полковник Бойль и капитан Хилл» на «товарищи Бойль и Хилл». Я был склонен оставить все это, как есть, но Бойль держался с достоинством и настоял на том, чтобы были внесены наши настоящие звания, и по указанию Иоффе документ был перепечатан. И снова мы с муками наблюдали, как один палец бродил по тридцати шести буквам русского алфавита (фактически в 1917 г. их было 35, так как «ё» и «й» отдельными буквами не считались. – Пер.).

Наконец на документ была поставлена подпись Иоффе, приложены необходимые печати, секретарь скрепил его своей подписью, и мы ушли.

Я всегда дружески относился к Иоффе и позже с сожалением узнал, что он покончил жизнь самоубийством. Странная судьба постигла многих из тех большевиков, с которыми я встречался в