При свидетелях Искандер держался цивилизованно. Учтивообъяснял, что развода никогда не даст, ибо у них в семье это считается страшнымгрехом и отец лишит его содержания. Против жизни порознь не возражал и дажеизъявил готовность, при соблюдении супругой «приличий», платить ей алименты (отчего Элиза с брезгливостью отказалась – слава Богу, она в театре зарабатывалавполне достаточно).

Свою дикарскую натуру хан проявлял во время встреч наедине.Должно быть, он установил за женой слежку, потому что представал перед нею всамых неожиданных местах и всегда без предупреждения. Выскакивал, как чертик изтабакерки.

– Ах так? – говорил он, злобно сверкая выпуклыми глазами,которые когда-то казались ей красивыми. – Театр вам дороже моей любви?Прекрасно. На сцене можете вести себя, как шлюха. Это ваше дело. Но посколькуформально вы продолжаете оставаться моей женой, покрывать грязью мое древнееимя я не дам! Учтите, сударыня: любовники у вас могут быть только при светерампы и на глазах у публики. Всякий, кого вы пустите в свою постель, умрет. Авслед за ним умрете и вы!

Правду сказать, сначала ее это не очень-то пугало. Наоборот,прибавляло в жизнь огня. Во время спектакля, если любовная сцена, Элизаспециально исподтишка оглядывала зал и, если наталкивалась на испепеляющийвзгляд брошенного супруга, играла с удвоенной страстью.

Так продолжалось до тех пор, пока ею всерьез не увлексяантрепренер Фурштатский. Видный мужчина, с хорошим вкусом, владелец лучшегокиевского театра. Предлагал идти к нему в труппу на невероятно выгодныеусловия, заваливал цветами, комплиментничал, щекотал ухо пышными благоухающимиусами. Сделал предложение и иного рода – матримониального.

Она уже готова была согласиться – и на первое, и на второе.Об этом заговорили по всему театральному миру, завистницы опять кусали локти.

И вдруг, на торжественном обеде, устроенном в честьФурштатского попечителями Театрального общества, он скоропостижно умирает! СамаЭлиза на банкете не присутствовала, но ей очень живописно изобразили, какантрепренер побагровел, захрипел и упал лицом в тарелку с селянкойпо-деревенски.

Элиза, конечно, в тот вечер плакала. Жалела бедного Фурштатского,говорила себе: «Значит, не судьба», и всё такое. А потом зазвонил телефон, изнакомый голос с кавказским придыханием прошептал в трубку: «Я предупреждалвас. Эта смерть на вашей совести».

Даже тогда она не начала воспринимать Искандера всерьез, онказался ей опереточным злодеем, который топорщит усы и таращит глаза, а нестрашно. Мысленно она насмешливо называла его «Чингиз-ханом».

О, как жестоко наказала ее судьба за легкомыслие!

Месяца через три после смерти антрепренера, в естественностикоторой ни у кого сомнений не возникло, Элиза позволила себе увлечься другиммужчиной, героическим тенором из Мариинки. Тут соображения карьеры были ни причем. Просто певец был красив (эта ее вечная слабость к картинным красавцам!) иобладал умопомрачительным голосом, от которого по всему телу разливаласьдурманная истома. В ту пора Элиза уже служила в «Ноевом ковчеге», но ещедорабатывала свой концертный ангажемент. И вот однажды они с тенором (его звалиАстралов) давали одноактную пьеску-дуэт «Красная борода». Милый пустячок: онадекламировала и немного танцевала, Астралов пел – и был до того хорош, чтопотом они поехали в Стрельню и случилось то, чему рано или поздно следовалослучиться. Собственно, почему нет? Она взрослая, свободная, современная женщина.Он привлекательный мужчина, не семи пядей во лбу, но зато очень талантливый игалантный. Утром Элиза уехала, ей нужно было к одиннадцати на репетицию, алюбовник остался в номере. Он очень тщательно ухаживал за внешностью, повсюдувозил с собой туалетный несессер: там маникюрный набор, всякие щеточки,ножнички, зеркального блеска бритва для подбривания бороды.

С этой бритвой в руке его и нашли. Он сидел в креслемертвый, вся сорочка красная от крови, борода тоже. Полиция пришла к выводу,что после ночи, проведенной с женщиной, тенор перерезал себе горло, сидя передзеркалом. Элиза была в вуали, и гостиничная прислуга ее лица не видела, так чтообошлось без скандала.

На похоронах она рыдала (их там было порядком, зареванныхдам), терзаясь горестным недоумением: что она такого сделала или сказала?! Какэто непохоже на бонвивана Астралова! Вдруг увидела в толпе Чингиз-хана. Онпосмотрел на нее, ухмыльнулся и быстро чиркнул себя пальцем по горлу.

Только тут у Элизы открылись глаза…

Убийство! Это было убийство! Даже два убийства – можно несомневаться, что Фурштатский отравлен.

День или два она металась, как в угаре. Что делать? Чтоделать?

Заявить в полицию? Но, во-первых, нет никаких доказательств.Сочтут бредом взбалмошной дамочки. Во-вторых, у Астралова семья. В-третьих…В-третьих, было очень страшно.

Чингиз-хан сошел с ума, ревность к ней стала его параноидальнойидеей. Повсюду – на улице, в магазине, в театре – она чувствовала слежку. И этобыла не мания преследования, нет! В муфте, в шляпной коробке, даже в пудреницеЭлиза обнаруживала маленькие клочки бумаги. Там ни слова, ни буквы, толькорисунки: череп, нож, петля, гроб… От мнительности она уволила несколькихгорничных, ей казалось, что они подкуплены.

Хуже всего были ночи. Из-за напряжения, из-за вынужденногоодиночества (какие уж тут любовники!) Элизе снились отвратительные сны, вкоторых чувственность смешивалась с жуткими образами смерти.

Элиза теперь часто о ней думала. Наступит миг, когда безумиеЧингиз-хана достигнет кульминации, и тогда изверг ее убьет. Это может произойтиочень скоро.

Почему же все-таки она ни к кому не обратилась за помощью?

Причин несколько.

Во-первых, как уже сказано, нет доказательств и никто неповерит.

Во-вторых, стыдно за свою чудовищную глупость – как можнобыло выходить за монстра? Так тебе, идиотке, и надо!

В-третьих, мучило раскаяние за две погубленные жизни.Виновата – расплачивайся.

А еще – самая странная причина – никогда Элиза так остро неощущала хрупкую прелесть мира. Доктор-психиатр, с которым она очень осторожно,не называя имен, проконсультировалась насчет Чингиз-хана, сказал, что упараноиков обострение происходит осенью. Это последняя осень моей жизни,говорила себе Элиза, глядя на начинающие желтеть тополя, и сердце ее сжималосьот сладкой безысходности. Наверное, то же чувствует мотылек, летящий на свечку.Знает, что погибнет, но не хочет повернуть…