– Вы что, не видите? Он окоченел уже. Все отойдите!Девяткин, телефонируйте в полицию. У них должен быть свой врач… Как этоназывается… Медицинский эксперт.

Элиза, конечно, заплакала. Ей было ужасно жалко, чтоСмарагдов, в жизни такой невозможно красивый, лежит теперь на полу сперекошенным лицом, и брючина задралась, а Ипполиту все равно.

Стояли, сгрудившись в дверях, ждали полицейских. Регинина счувством читала молитвы, Клубникина всхлипывала, Мефистов с Лисицкой шепотомобсуждали, с кем мог провести ночь покойник. Разумовский вздыхал: «Догулялся,допился, жуир несчастный. А я его предупреждал». Не умеющий оставаться без делаДевяткин пробовал навести порядок: поднял опрокинутый стул, подобрал валяющийсяна полу оловянный кубок (реквизитный, из «Гамлета»). «Где ж теперь взятьЛопахина?» – непонятно у кого спросил Ной Ноевич.

Наконец прибыл полицейский чиновник с врачом и всехпопросили выйти, а дверь закрыли. Осмотр тела тянулся долго. Мужчины кроме НояНоевича отправились в буфет помянуть новопреставленного. Появился первыйрепортер, непонятно откуда пронюхавший о трагедии. За ним другой, третий.Возникли и фотографы.

Элиза немедленно ушла к себе (ей, как и Смарагдову, поконтракту полагалась персональная уборная). Села перед зеркалом, думая, какодеться на проводы. Похороны-то будут не здесь, а в Петербурге – у Ипполитаесть супруга, ненавидящая театр и всё театральное. Теперь ветреный муж наконецк ней вернется, и она предаст его погребению так, как сочтет нужным.

Она попримеряла лицом разные оттенки скорби.

Потом в коридоре зашумели, послышались шаги, взволнованныеголоса, кто-то даже вскрикнул. Элиза поняла, что полиция закончила и поравыходить к прессе. Встала, накинула перьевое боа из «Трех сестер» – подходящегоконтура и цвета, траурное. Бровям придала горестный излом, уголки губприопустила. Лоб и щеки были бледные, естественным образом. И глаза при мысли обедном Ипполите моментально увлажнились, на фотографиях будут блестеть. Какоегоре, какой ужас, сказала себе Элиза, настраиваясь.

Только это еще был не ужас. Ужас начался, когда в дверьпросунулось веснушчатое личико Зои Дуровой.

– Представляете, Элизочка? Врач говорит, Смарагдовотравился! Не иначе из-за несчастной любви! Ну кто бы мог ожидать, отСмарагдова-то! Репортеры как с ума сошли!

И умчалась с потрясающей новостью дальше.

А Элиза вспомнила антрепренера Фурштатского. И еще кое-что –вот только сейчас, в эту самую секунду.

Когда Гамлет-Смарагдов ущипнул Офелию и в зале кто-то ахнул,а кто-то загоготал, Элиза боковым зрением заметила, что некто в черном фракепорывисто вскочил и идет к выходу. Тогда она была фраппирована, ошеломлена и нестала вглядываться, но теперь эта картина возникла перед нею, будто нафотокарточке. Взгляд Элизы обладал этой важной для актрисы способностью:удерживать в памяти детали.

У выходившего из зала были квадратные плечи, дерганаяпоходка, блестящая лысина. Это был Чингиз-хан, безусловно он – сейчас она вэтом не сомневалась.

Подавившись криком, Элиза схватилась за стол, чтоб неупасть. И все-таки упала. Ноги подогнулись, будто тряпичные.

Проводами Ипполита Смарагдова руководил лично Ной Ноевич,отнесясь к этому печальному мероприятию, как к театральной постановке.

Зрелище получилось впечатляющее. Из театрального подъездагроб вынесли, как положено, под аплодисменты и завывание целого хора безутешныхплакальщиц – осиротевших поклонниц премьера. Площадь была переполнена народом.Процессия двинулась через полгорода, до Николаевского вокзала, растянувшись наверсту.

Элиза шла сразу за катафалком, опустив голову и не глядя посторонам. Она была в вуали, которую изредка поднимала, чтобы утереть слезы.

Состояние панического страха, владевшее ею с той минуты,когда она догадалась об истинной причине смерти Ипполита, на время оставило ее.Элиза чувствовала на себе взгляды и была вся в образе. Покойника, облаченного вкостюм Сирано (то была самая знаменитая его роль), разве что без приклеенногоноса, везли в открытом гробу, и вообразить себя Роксаной, которая провожает впуть безвременно ушедшего героя, было нетрудно.

Перед отправлением поезда Штерн произнес великолепную речь,от которой женщины в толпе рыдали, некоторые истерически.

– Ушел великий актер, человек-загадка, унеся с собой тайнусвоей смерти. Прощай, друг! Прощай, талантливейший из моих учеников! О, какосиянно ты жил! О, как кромешно ты ушел! Из света через тьму к еще болеелучезарному Свету!

Должна была сказать прощальные слова и Элиза как партнершаусопшего, но после штерновских изысков выглядеть дурочкой не хотелось, поэтомуона вскинула руку к горлу, будто пыталась протолкнуть горестный комок. Несправилась, поникла и лишь молча уронила в гроб белую лилию.

Кажется, вышло недурно. Чем хороша вуаль? Сквозь нее можнооглядывать лица, и никто не заметит. Элиза так и поступила. О, как на неесмотрели! Со слезами, с восхищением, с обожанием.

Вдруг ее внимание привлекла поднятая рука в белоснежнойперчатке. Сжалась в кулак, большой палец повернулся книзу в жесте, какимприговаривают к смерти поверженного гладиатора. Вздрогнув, Элиза перевелавзгляд с перчатки на лицо – и всё будто подернулось туманом. Это был он,Чингиз-хан! Торжествующий, скалящий зубы в мстительной улыбке.

Второй раз за два дня Элиза лишилась чувств. Нервы у неесовсем истончились.

По дороге с вокзала в театр Ной Ноевич ей выговаривал,перекрикивая рев мотора:

– Сцена с лилией была чудесна, не спорю. С обмороком – этоуже перебор. И потом, зачем падать так грубо, неэлегантно? Звук отсоприкосновения вашего затылка с асфальтом был слышен за десять шагов! С какихпор вы стали приверженкой натуралистической школы?

Она молчала, еще не до конца придя в себя. Пускай Штерндумает, что хочет. Жизнь все равно кончена…

В театр ехали не справлять поминки. Это было бы пошлостью,мещанством. Режиссер сказал: «Лучшая тризна по актеру – продолжить работу надего последним спектаклем» и назначил экстренное собрание по перераспределениюролей. Труппа горячо поддержала предложение. Со вчерашнего дня все рядили: ктоже будет играть Эраста, Вершинина, Гамлета и Лопахина?

Перед актерами Ной Ноевич произнес речь в совершенно иномроде, нежели на кладбище.