– Актер был посредственный, а умер красиво. Можно сказать,положил себя на алтарь родного театра, – сказал он прочувствованно, после чегосразу перешел на сугубо деловой тон, да и выглядел не особенно скорбно. –Благодаря Ипполиту о нас все пишут, все говорят. В связи с этим предлагаюсмелый ход. Мы объявляем месячный траур. Заменять Смарагдова в репертуарныхспектаклях не будем. Так сказать, идем на убытки в дань памяти выдающегосяартиста. «Сестер», «Лизу» и «Гамлета» закрываем.

– Грандиозно, учитель! – воскликнул Девяткин. – Благородныйжест!

– Благородство тут ни при чем. Публика наш репертуар ужевидела. Без Смарагдова и его истеричек спектакли потеряют половинуэлектричества. Отменять возвышенные цены будет ошибкой, а пустых мест в зале ядопустить не могу. Отныне, друзья мои, мы сосредоточимся на репетициях«Вишневого сада». Прошу всех быть в 11 часов на месте. Без опозданий, Василиса Прокофьевна,не то стану штрафовать, согласно контракту.

– Всё бы вам на деньги пересчитывать! Вы – торгующий вхраме, вот вы кто!

– В храм, Василиса Прокофьевна, билетов не покупают, –парировал Штерн. – И дьячкам по триста рублей в месяц вне зависимости отколичества богослужений, то бишь спектаклей, не платят.

Регинина надменно отвернулась, не снизойдя до ответа.

– Для поддержания градуса и пополнения кассы мы проведемнесколько концертов памяти Смарагдова. На первом зал наполнят его поклонницы,специально приедут из Петербурга. Самоубийства сейчас в моде. Если повезет,какая-нибудь дура наложит на себя руки вслед за своим кумиром. Мы и ее памятьпочтим особым концертом.

– Но это ужасно! – прошептал Простаков. – Как можно строитьподобные расчеты!

– Чудовищный цинизм! – громко подхватила обиженная угрозойштрафа гранд-дама.

А Элиза подумала: Штерн не циник, для него жизнь немыслимабез театральности, театральность – без эффектности. Жизнь – декорация, смерть –декорация. Он такой же, как я: хотел бы умереть на сцене под рукоплескания ирыдания публики.

– Всё это чудесно, – спокойно прогудел Разумовский, – нокого вы намерены вводить на роль Лопахина?

Ответ у режиссера был готов:

– Поищу кого-нибудь на стороне. Может быть, уговорю ЛенюЛеонидова на временное сотрудничество – из солидарности с нашим несчастьем.Роль ему знакома, переменить акценты для актера его масштаба пара пустяков. Ана период репетиций введу Девяткина. Вы ведь, Жорж, текст знаете?

Ассистент с готовностью кивнул.

– Вот и отлично. Симеонова-Пищика и прохожего подыграю сам.А начальника станции можно вообще выкинуть, у Чехова он ни слова не произносит.Прямо сейчас и начнем. Прошу всех открыть папки.

В эту минуту дверь (сидели в артистическом фойе) скрипнула.

– Кто там еще? – раздраженно сказал Ной Ноевич, невыносивший, когда во время репетиции или собрания заявлялись посторонние.

– А это вы, господин Фандорин! – Худое лицо режиссерамоментально сменило выражение, осветившись обаятельнейшей улыбкой. – Я уж не чаял…

Все обернулись.

В дверном проеме, держа в руках серый английский цилиндр сневысокой тульей, стоял кандидат на должность драмотборщика.

– Ной Ноевич, мне сказали по телефону, что вы з-здесь, –сказал он с легким заиканием. – Приношу соболезнования и прошу прощения, чтобеспокою в этот п-печальный день, но…

– У вас есть для меня новости? – оживился режиссер. –Входите же, входите!

– Да… То есть нет. Не в том смысле, а в д-другом, довольнонеожиданном…

Вошедший держал под мышкой кожаную папку. Он сдержаннопоклонился присутствующим.

Холодно кивнув, Элиза отвернулась и подумала: как неумело онизображает смущение. Вряд ли это чувство ему знакомо. Вчера, в куда болеенеловкой ситуации, смущенным он не выглядел.

Вчера Элиза была в экзальтации. Рыдала, тряслась в нервномознобе, не находила себе места. А поздно вечером, охваченная внезапным порывом,помчалась в театр. В руках у нее был огромный букет черных роз. Она хотела, взнак раскаяния и памяти, положить цветы к месту, где умер человек, которого онатак не любила и кого невольно погубила.

Дверь служебного подъезда она открыла сама. По теории НояНоевича, театр должен быть не вторым, а даже первым домом актера, поэтому укаждого члена труппы имелся свой ключ. Ночного сторожа на месте не оказалось,но Элиза не придала этому значения. Она поднялась на этаж, где располагалисьуборные, пошла по длинному темному коридору, вдыхая аромат роз. Повернула заугол – остановилась.

Дверь Смарагдова была нараспашку. Внутри горел свет,доносились голоса.

– Вы уверены, что он остался з-здесь, когда все ушли? –спросил кто-то. Кажется, она уже слышала это заикание.

Ответил сторож:

– Что я, врать буду? Позавчера «Гамлета, принца датского»давали, чувствительная пьеса. После представления господа выпили, пошумели. Ну,это завсегда так. Разошлись. А господин Смарагдов тут остался. Я заглянул,думал, опять свет не погасил. А он мне: «Ступай, грит, Антип. Встреча у меня».Веселый был, пел чего-то. Одежу казенную переодел уже – ну портки энти, спузырями, шляпку с пером, саблю. А кружки, из которых на пиру пьют, с собойпритащил. Красивые такие, с орлами.

– Да-да, вы г-говорили. И что же, пришел к нему кто-то?

– Врать не буду. Не видал.

Возмутившись, Элиза молча встала в дверях.

Надо же, а при первой встрече этот господин, Эраст Иванович,нет, Эраст Петрович с какой-то не вполне обычной фамилией, произвел на неехорошее впечатление. Красивый, хорошего мужского возраста, лет сорока пяти,выигрышное сочетание свежего лица с благородной сединой. Единственно, со вкусомв одежде не очень – чересчур элегантен, и кто из понимающих мужчин сейчас носитжемчужину в галстуке? Но держится безупречно. Сразу видно человека из общества.Он, пожалуй, мог бы ее даже заинтересовать, если бы занимался чем-нибудьстоящим. Но драмотборщик – это так скучно, это для Башмачкина какого-то. Он,правда, назвался «путешественником». Скорее всего, какой-нибудь фанатичныйтеатрал из светских бездельников, жаждет проникнуть в мир театра. Типаж неособенно редкий. В Художественном вон бывший генерал на третьих ролях бесплатноиграет.

– Не думала, сударь, что вы из числа любопытствующих, –презрительно сказала Элиза, когда он ее заметил.