Единственный раз, поддавшись минутной слабости,проговорилась она о своем страхе – дней десять назад, добрейшей Ольге Книппер.Что называется, сорвалась. Ничего конкретного не объяснила, но плакала,лепетала бессвязное. Потом сама была не рада. Оля со своей немецкойприлипчивостью измучила расспросами. Телефонировала, слала записки, а послеистории со змеей примчалась в гостиницу. Делала таинственные намеки накакого-то человека, который поможет в любой ситуации, ахала, охала, выпытывала.Но Элиза была будто окаменевшая. Она решила: чему быть, того не миновать, апосторонних втягивать незачем.

Отвязаться от сердобольной заступницы можно было лишь однимспособом, жестоким: рассориться. И Элиза знала, как это сделать. Наговорилаобидных, совершенно непростительных вещей про отношения Ольги с ее покойныммужем. Та сжалась, расплакалась, перешла на «вы». Сказала: «Вас за это Богпокарает» – и ушла.

Покарает, вяло подумала Элиза, и скоро. Такая она в тот деньбыла помертвевшая, полуживая, что нисколько не раскаивалась. Лишь ощутилаоблегчение, что ее оставили в покое. Наедине с последней осенью, безумием иночными кошмарами…

«Так-так-так! Так-так-так!» – снова постучали в стекло, иЭлиза протерла глаза, гоня прочь ужасное сновидение. Нет никакой кареты, имертвецы не прижимаются к стеклу жадными лицами.

Тьма рассеивается. Вот уже проступили очертания предметов,видно стрелки настенных часов: начало шестого. Скоро рассветет, и страх, какночной зверек, уползет в свою нору до следующих сумерек. Она знала, теперьможно уснуть без боязни, утром кошмаров не бывает.

Но вновь раздалось тихое «так-так-так».

Она приподнялась на подушке и поняла, что пробуждение былоложным. Сон продолжается.

Ей снится, что она лежит в своем номере, перед рассветом,смотрит в окно, а там опять мертвое лицо с красной растрепанной бородой –огромное, расплывчатое. Господи Боже, сжалься!

Она ущипнула себя, опять потерла слипающиеся глаза. Зрениепрояснилось. Это был не сон!

За окном покачивался огромный букет пионов. Из-за неговысунулась рука в белой перчатке, постучала: «тук-тук-тук». Сбоку появилосьлицо, но не мертвое, а очень даже живое. Губы под закрученными усишкамишевелились в беззвучном шепоте, глаза таращились, пытаясь разглядетьвнутренность комнаты.

Элиза узнала одного из своих самых настырных поклонников –лейб-гусара Володю Лимбаха. В когорте отчаянных питерских театралов было немаломолодых офицеров. В свите всякой мало-мальски известной актрисы, певицы илибалерины обязательно имелись эти шумные, восторженные юнцы. Они устраивалиовации, забрасывали цветами, могли ошикать соперницу, а в день бенефиса илипремьеры выпрягали из коляски лошадей и катили властительницу своих сердец поулицам. Их обожание льстило и было полезно, но некоторые из молодых людей незнали, где остановиться, и позволяли себе переступить черту между поклонением идомогательством.

Будь Элиза в ином состоянии, она, возможно, рассмеялась быпроделке Лимбаха. Бог знает, как ему удалось влезть на карниз высокогобельэтажа. Однако сейчас ее охватила ярость. Проклятый щенок! Как он еенапугал!

Она соскочила с постели и подбежала к окну. Корнет разгляделв сумраке раздетую белую фигуру, жадно приник к стеклу. Не думая о том, чтомальчишка может упасть и свернуть себе шею, Элиза повернула шпингалет итолкнула створки, которые распахивались наружу.

Букет улетел вниз, а сам Лимбах от толчка утратилравновесие, однако не сверзся с высоты. Вопреки законам земного тяготения,офицер повис в воздухе, покачиваясь и слегка проворачиваясь вокруг оси.

Загадка объяснилась: нахал спустился с крыши на веревке,обвязанной вокруг пояса.

– Божественная! – сдавленно, короткими фразами заговорилЛимбах. – Впустите! Я желаю только! Поцеловать край! Вашего пеньюара!Благоговейно!

Гнев Элизы вдруг исчез, вытесненный страшной мыслью. Если обэтом узнает Чингиз-хан, глупый мальчик погибнет!

Она оглядела Тверскую улицу, в этот глухой час совершеннопустую. Однако где уверенность, что проклятый маниак не прячется где-нибудь вподворотне или за фонарем?

Молча Элиза затворила окно и сдвинула шторы. Вступать впереговоры, увещевать, бранить лишь означало бы усугублять риск.

Но Лимбах не отвяжется. Покоя от него теперь не будет иночью, в собственном номере. Хуже всего, что окно выходит прямо на улицу…

На время московских гастролей труппа «Ноева ковчега»поселилась в «Лувре-Мадриде», на углу Леонтьевского переулка. «Лувром»называлась шикарная гостиница, расположенная фасадом на Тверскую. Здесь, вапартаментах «люкс», жили режиссер, премьер и примадонна. Более скромная частькомплекса, номера «Мадрид», выходила окнами в Леонтьевский. Там квартировалиостальные актеры. Заезжие труппы часто останавливались в этом сдвоенномзаведении, будто специально приспособленном для театральной иерархии. Остроумцыиз актерской среды прозвали длинный коридор, что соединял блистательный отель инепритязательные номера, «труднопроходимыми Пиренеями».

Если это повторится, надо будет поменяться с кем-нибудьиз-за Пиреней, придумала Элиза, немного успокаиваясь и даже начиная улыбаться.Все-таки трудно оставаться равнодушной, когда сталкиваешься с любовнымибезумствами. Примчался из Петербурга, чертенок. Наверное, втихомолку отначальства. Теперь насидится на гауптвахте. Но это не самое страшное, что можетс ним произойти…

После скандала на представлении «Бедной Лизы» о театре такмного писали и говорили, что Штерн изменил первоначальные планы – передумалотменять спектакли. Ажиотаж вокруг «Ковчега» достиг небывалых масштабов;спекулянты перепродавали билеты не по тройной, а чуть ли не по десятерной цене.В зале всюду, где можно и нельзя, понаставили дополнительных стульев. На каждомвыходе Элиза чувствовала, как в нее жадно впиваются две тысячи глаз – будтождут, не стрясется ли с примадонной еще что-нибудь диковинное. Но она, вотличие от обычного, в зал старалась не смотреть. Боялась увидеть горящийбезумием взгляд из-под сросшихся бровей…

Дали каждый из старых спектаклей еще по разу: «Бедную Лизу»,«Три сестры», «Гамлета». Принимали очень хорошо, однако Ной Ноевич осталсянедоволен. На разборах после спектаклей, когда все пили шампанское, делализаписи в «Скрижалях», говорили друг другу лестности и колкости, режиссерсетовал, что «понижается накал».

– Безукоризненно, но пресно, – восклицал он. – Как уСтаниславского! Так мы растеряем всю фору! Театр без шума, провокации, скандала– это полтеатра. Дайте мне скандал! Дайте пульсацию крови!