время писал. Было не до того. Хотя всё жило внутри. Копилось. Вот, прорвалось… Пашка понимал, что, если сейчас он это не запишет, его разорвёт изнутри. Также он понимал, что писать в своей жизни больше не станет. Он не мог сейчас объяснить причину, но то, что это последние в его жизни рифмованные строки, осознавал ясно. Просто в этом больше не было ни смысла, ни нужды…

Листья с обожжёнными краями

С неба пали, сердце опалив.

Бродит Осень сжатыми полями,

Время опрокинулось нулями,

День исхода предопределив.

Теплится лампада у киота.

Душу мерят с Образа глаза.

В Осень уходить так неохота!..

В патине труб медных позолота,

И в вине отжившая лоза…

Траурные марши не в почёте.

Рифмы эпитафий не в чести.

Пуля убивает на излёте.

С жизнью я давно в расчёте.

И не страшно мне в конце пути…

Я останусь в мокрой, стылой хляби,

В Осени, набухшей от дождей.

В тяжких снах замёрзшей, чёрной зяби,

В сполохах зарниц озёрной ряби,

В памяти знакомых мне людей…

Тишина с продрогшим серым небом

Заключили временный союз.

Живы люди не единым хлебом.

Правят миром Квазимодо с Фебом.

И, до срока, – Осень в стиле блюз…

…Он проснулся лежащим на скрещенных руках. Щёку царапала витая спираль перекидного блокнота. Страницы были исписаны. Читать их не было никакого желания. Внутри была пустота. День занимался розовым рассветом. Ещё было время сходить в душ, заварить чай и приготовиться ко встрече с «прекрасным». Впереди ждали утренняя «рехёрсал» с Джафаром, его лошадьми и объятия с новым погожим днём…

Глава двадцать первая

…Омск с его передрягами и томительным ожиданием Пашкиного возвращения остался позади. Случившийся конфликт, с трудом, но замяли на местном уровне, не посвящая в детали Главк. Гимнаст, челюсть которого была сломана в двух местах, за время лечения наелся жидкой каши до конца своих дней. Заодно вылечился от желания говорить скабрёзности в адрес замужних женщин. Турнисты, в конечном итоге, признали, что были неправы, и извинились перед Ивановой. Как Захарыч и предполагал, им это происшествие даром не прошло. Их лишили премии, будущей тринадцатой зарплаты и влепили строгий выговор по системе. В награду – к ним воспылали подчёркнутым уважением и симпатией все, даже те, кто был бит. На том и расстались…

Новосибирск их встретил распростёртыми объятиями и сентябрьской прохладой. Лошадей разгрузили. Привычно оборудовали шорную. Всё заняло свои места. Сбруи для номера «Свобода» висели строго под табличками с кличками лошадей. Отдельно висела амуниция для «Высшей школы верховой езды». Шамбарьеры стояли в специальной высокой подставке в углу, слегка напоминая удочки для рыбалки. С закрытыми глазами протяни руку – найдёшь, что надо.

Свой передвижной рабочий верстак Захарыч придвинул к стене. При необходимости его легко отодвигали, и он становился обеденным столом для четырёх-пяти человек. В углу, как всегда, размещался знаменитый кованый кофр, напоминающий морской сундук. По ночам он служил Захарычу кроватью. Там был кладезь тайн и сокровищ старика. Здесь хранились фотографии, газетные рецензии. Покоилась практически не ношенная коричневая пиджачная пара с орденами и медалями, несколько сорочек, сезонная обувь, тёплая одежда. Всё это было сдобрено густым нафталинным духом. Сверху, на почётном месте, лежала обернутая в целлофан форма донского казака: синий мундир, красные лампасы, синие погоны с красным кантом, синяя фуражка с красным околышем и, конечно же, – казачья шашка. Рядом гордо поблескивали дорогой отделкой ещё несколько подаренных клинков. Захарыч никогда не забывал свои корни, из каких истоков проистекала река его жизни…

За время отсутствия Пашки Захарыч неожиданно сдал. То ли от тоски, то ли время подошло. Руки теряли цепкость, глаза утратили былую зоркость. Он стал довольно быстро уставать. По ночам спал чутко, ел мало. Много курил и пил свой фирменный чай с травяными добавками. Стрельцов заметно осунулся и немного сник. Но всё равно старался выглядеть подтянутым и бодрым. Давалось ему это без прежней лёгкости…

От цирка до гостиницы было минут десять ходу. Центральный подъезд с небольшим бетонным навесом открывал узкую дверь приезжим артистам и пускал их в неожиданно просторный холл. Это был старый четырёхэтажный дом из серого кирпича. Номера там были с высокими потолками, широкими окнами и… без удобств. На длинный этаж – одна общая кухня с газовыми плитами, два туалета в разных концах. Два душа на цокольном этаже, куда нужно топать и потом топтаться в очереди, если вдруг «аншлаг». В этом «доме артистов» можно было отыскать пару люксов для особых особ и несколько полулюксов для менее особых. Эти номера отличались ото всех остальных лишь тем, что там были персональные туалеты, кое-какая дополнительная мебель и даже ванные комнаты. На каждом этаже был небольшой холл для отдыха, где стояли фикусы в кадках, пара раздолбанных диванов и, на облезлой тумбочке, периодически не работающий телевизор. В этом царстве «разносчиков» культуры, неутомимых сеятелей «разумного, доброго, вечного» и предстояло провести весь сентябрь с началом октября компании Светланы Ивановой, Пашки Жарких и Веньки Грошева. Они были молоды, полны сил и надежд. А молодости – всё нипочём!..

Венька помог Свете поселиться на втором этаже. Грошева же загнали на последний. Ему было не привыкать…

Они со Светой привезли на тележке весь скарб, который был необходим для жизни. Шмоток набралось немало, пришлось несколько раз ходить в цирк и обратно. И зачем столько всего бродячему человеку? Только-то и нужно, что Радости в сердце, Солнца в душе, Свободы и – вперёд, налегке, по свету в поисках Мечты и Любви!.. Нет, тут тебе и чайники с кастрюлями, и одежды полшкафа, и книги с телевизором, и магнитофон с «видюшником». Человек – раб вещей… В данный момент Венька ощущал себя именно таким рабом, только вещей чужих. «Ну, скажем, не таких уж и чужих – люди-то свои, самые что ни на есть близкие!» – Венька одёрнул себя и с явным удовольствием полез подключать видеомагнитофон к телевизору. Пашка приедет, а тут всё готово – садись, брат, отдыхай, наслаждайся семейной жизнью!..

Захарыч тоже обустраивал свой холостяцкий быт. Он сначала соорудил для Варьки угол в шорной. Постелил ей старый чепрак, на котором она выросла. Потом занялся собой. Разложил на столе расфасованный чай и пучки разнотравья. В шорной к густому запаху сыромятной кожи примешался аромат древнего напитка. «Коленкору» добавлял