сушившийся тут же на расстеленной газете самосад с донником. Осталось распаковать самое главное…

Захарыч открыл сундук и достал оттуда завернутый в кусок материи заварной чайник. Вдруг кольнуло под лопаткой, в глазах потемнело. Он охнул и выронил из дёрнувшихся рук свёрток. Раздался стеклянный треск. У Захарыча упало сердце… Он уронил то, что так берёг все эти годы!..

Дрожащими руками он поднял с пола похрустывающую тряпицу. Положил на стол, ещё не веря в происходящее. Медленно развязал ткань. Перед ним матово поблескивали потемневшие от чая и времени осколки старого фарфора. Он положил на них руки, словно собирался каким-то неведомым волшебством воскресить то, что теперь безвозвратно ушло. На старика накатило такое горе, что он едва не расплакался. Эмоции, которые он сдерживал всё это время, чувствуя себя покинутым, захлестнули его. Он вдруг понял, насколько одинок в этом мире! Конечно же, он был привязан к Свете, даже к этому, в принципе, хорошему парню, обалдую Веньке! Но Пашку ему заменить не мог никто! Он просто таял, угасал, как свеча, из-за его отсутствия! Пашка ему нужен был, как кислород, как вода! И вот теперь – это…

Захарычу сейчас опереться душой было не на что. Он сидел за столом и тихо поскуливал, качая седой головой над осколками своего былого счастья. Варька пришла, положила голову на колени, тоже пару раз скульнула, понимая горе хозяина. Уходила эпоха. Заканчивалась жизнь…

Захарычу было невыносимо тоскливо! Сердце сжимала жалость к самому себе и всему, что ещё было живо в этот час. Его руки стали перебирать остывающие осколки…

…Он купил его сразу после войны на шумном восточном базаре в одной из азиатских республик, где они, помнится, слепли от солнца, а пот на манеже выедал глаза. В какой именно, он точно вспомнить не мог – с только времени прошло! Тогда всё было на одно лицо: тюбетейки, ободранные халаты, душистые лепёшки, сиплые звуки патефонов с неизменной «Рио-Ритой», горластые ишаки, бортовые полуторки, набитые людьми. Жили небогато, нуждались все. Продавали личные и трофейные вещи, привезённые с фронта, продукты питания, изделия кустарей. На одном из таких базаров он и присмотрел себе заварной чайник с розой на боку. С тех пор они не расставались. И вот пришёл час. Всему приходит своё время…

Сказать, что Захарыч расстроился – ничего не сказать! Он держал осколки в руках, смотрел на них, и перед ним проносилась вся его цирковая жизнь. Особенно её начало. Сколько этот фарфоровый друг подарил ему тепла и ароматов в чёрные ночи одиночества и отчаяния! Сколько он спасал его в те дни, когда от голода сводило желудок, в котором, кроме горячей жижи, ничего не было. Когда же руки тянулись к бутылке со спиртным, на пути всегда вставал ОН, преграждая путь в невозвратное… Пятьдесят лет! Человеческая взрослая жизнь! И вот – конец!..

Захарыч дождался вечера, когда все разошлись. Он завернул осколки в ту же заветную тряпицу, которая много лет оберегала чайничек от неожиданных ударов судьбы в переездах, и вышел из цирка. Стрельцов обошёл здание, нашёл место на газоне, который зеленел под узкими окнами конюшни со стороны парка. Огляделся. В этот поздний час никого поблизости не было. Вырыл ямку походной сапёрной лопатой, которая числилась в его хозяйстве, и с горькими вздохами предал земле фарфоровые останки своего дорогого друга…

Потом он почти до утра не спал, всё курил в шорной свои самокрутки, вспоминал долгую жизнь, пока во рту не стало невыносимо сухо и горько от крепкого самосада. Его рука то и дело тянулась к пиале, но тут же безвольно падала на шершавые доски рабочего верстака – пиала была непривычно пуста…

Эту ночь и последующие дни, до приезда в Новосибирск Пашки, Захарыч обходился без чая. С первой же зарплаты он собирался прикупить себе новый заварной чайник. Надо было продолжать жить…

Глава двадцать вторая

…После работы Пашка всё никак не мог остыть. Он в очередной раз дышал, как загнанная лошадь, наклонясь к полу. Прихватило где-то в районе селезёнки. На манеже его кольца прилипали к мокрым рукам, как никогда. Он работал на жалких остатках сил, если таковые сегодня вообще имели место быть. На улице под сорок. А может и за…

– Ничего себе – сентябрь! Бархатный сезон, блин! Сдохнуть можно! Спасибо, Александр Николаевич, за «достоверную» информацию!.. – матюкнул он про себя всезнающего «куратора».

Ступеньки повидавшего виды циркового вагончика скрипнули под тяжестью Пашкиных шагов. Открывшаяся дверь дохнула плотной жарой изнутри. Все предметы в трейлере были раскалены, как сковородки в аду. Он не сразу вошёл. Отдышался, положил кольца на диван. Как здесь сегодня ночевать?

Пот градом катился по его шее и груди. Он едва снял с себя жонглёрский костюм. Тот лип к телу всеми фибрами своей тряпичными цирковой души и не хотел расставаться с хозяином. Сегодня было жарко до умопомрачения и в вагончике, и на манеже. Под обмякшей, провисшей тезой циркового шатра царил сущий ад! Не спасали ни потуги мощных ветродуев, ни сквозняк от приподнятой по периметру так называемой юбки шапито. Задранная кверху, она теперь беспардонно обнажала исподнее передвижного цирка – конструкцию зрительских рядов, уступами уходящих вниз к манежу, и накопившийся там мусор. Зрители, изнывая от жары, сидели, оглушённые парилкой, обмахивались веерами, рекламными буклетами программы и едва хлопали – не до того! Что уж говорить об артистах! Каково́ медведям в их шубах! А канатоходцам под куполом, где самое пекло!..

Пашка сходил в душ. Кое-как привёл себя в норму под струями чуть горьковатой, нагретой солнцем воды. Медленно, наслаждаясь реакцией тела на дуновения едва заметного ветерка, побрёл к себе в вагончик. Там вовсю трудился резиновыми лопастями древний вентилятор. Пашка повесил полотенце на крючок полки. Причесался. Вгляделся в своё отражение…

Он заметно устал за последние дни, осунулся. Ел мало. Ностальгия и апатия ели его самого – тоскливо тут… Где-то там, в прохладной России, ждали Света, Захарыч, Венька, Варька, лошади… Негромко вырвалось:

– Домой хочу!..

Он откинулся на спинку стула. Выдохнул. Собрался с силами.

– Ладно, тут осталось-то прозябать всего ничего…

На ум пришло созвучное «зябнуть».

– Да нет, Паша-друг, здесь не зябнуть-прозябать, а подыхать от жары!

Он потрогал своё, слегка заросшее щетиной, лицо. Бриться не хотелось никак! Это каждый раз было пыткой! После бритья под гримом всё щипало и горело от пота.

– Хм! Жара подыхает от жары! Смешно-о!.. – Пашка улыбнулся.

В дверь постучали.

– Входите! Плиз, вэлкам!

В дверном проёме стоял его мимолётный