понимаешь, что надо поддерживать это чувство в рабочих, что оно важно для будущего, — солидарность всегда была источником нашей силы, силы рабочего класса. — И поскольку все это объяснял не кто иной, как Тото, Рауль молча протянул руку и посмотрел каждому в глаза. — Ладно, — сказал он. — Я согласен. Только при одном условии… Скажите товарищам, что, мол, Бланшар благодарит и очень советует платить членские взносы в профсоюз…

— Вот выдумал, дьявол! — восхищенно воскликнул Тото и изо всех сил хлопнул Бланшара по плечу.

Все эти дни на заводе царило приподнятое настроение. Рабочие только и говорили, что о заседании палаты, о знаменательном выступлении Фажона. Вспоминали первое декабря, мужество Флоримона Бонта… Сначала Бонт, теперь Фажон. Бендер ног под собой не чуял от радости… — Я так думаю, — твердил он, потирая руки, — если даже не всем еще известны подробности, не все еще разобрались в происшедшем, — одно то, что наши товарищи, зная о неизбежности ареста, все-таки явились в палату и выдержали бой одни против всей своры, понимаешь? — уж одно это, с политической точки зрения, не может не свидетельствовать в нашу пользу… В этом проявился французский характер.

Надо сказать, что подробности мало кому были известны.

Бланшар готовился в обратный путь, в свою часть. В последний день, придя утром на завод, он застал старушек-соседок по станку в страшном волнении. Они были вне себя от ярости. В какой-то газете появился снимок, долженствующий изображать сбитый советский самолет. Из самолета высовывалась обгоревшая рука с тонкой кистью. Ясно — женская. И газеты, пустив в ход всю свою фантазию, расписывали кровожадных большевичек, которые обстреливают жителей Хельсинки. Не обошлось, конечно, без упоминания о «малолетних жертвах». Одна из старушек сказала, что она-то хорошо помнит, как таким же враньем набивали головы людям в ту войну, а потом будут жаловаться, что им никто не верит! С тех пор как закрыли «Юманите», ихнему вранью никакого удержу нет. И подумать только, стоило прежде нашим газетам написать что-нибудь не совсем приятное для этих господ, как они начинали немедленно вопить, что коммунисты, мол, не уважают правды. Молчали бы лучше… Кто врет, а? Коммунистические газеты? Ну-ка ответьте, господа хорошие!

Кстати, когда вышел в свет «Офисьель» с отчетом о заседании шестнадцатого января, люди чуть не дрались за каждый экземпляр. Это изображалось как успех газеты. Однако объяснялось все именно тем, что в данном номере как раз и были подробности.

XVII

Шестнадцатое января 1940 года…

События этого дня произошли не сами собой. Заседание палаты, назначенное на шестнадцатое января, могло надолго оказаться для партии единственной возможностью легального выступления. Депутаты-коммунисты действуют не просто как им заблагорассудится. Избиратели отдали им свои голоса именно как коммунистам, как людям, которые находятся под контролем выборных партийных органов. Заседание шестнадцатого января являлось важным делом, требовавшим вмешательства партийного руководства. Лангюмье и его дружки могли сколько угодно делать вид, будто теперь, когда партия в подполье, они уж и не знают, кто стоит во главе ее. Но все прекрасно знали, что во главе партии стоят три человека — Морис, Жак и Бенуа, которых всюду разыскивала полиция (она-то в таких вопросах не ошибалась). Они были подлинными руководителями этой великой армии, и это чувствовалось повсюду: и в большом доме четырнадцатого округа, где Жан спорил с Сильвианой о политике; и в Каркассоне, где в бакалейной лавочке по-прежнему каждый вечер, в восемь часов, приглушив приемник, слушали радиопередачи из Москвы; и на заводе Виснера, где в партию шло новое пополнение; и в Мюльсьене, где в батальоне Мюллера пели «Интернационал» и где агент охранки Дюран все старался поймать с поличным лейтенанта Барбентана; и на допросах в следственной комиссии, где перед капитанами де Муассак и де Сен-Гарен стояли люди, для которых верность партии, верность своим убеждениям были дороже свободы и самой жизни; и в тюрьмах, в концлагерях, откуда тысячи и тысячи мужчин и женщин, таких, как Франсуа Лебек, как Мирейль Табуро, могли бы выйти, если б захотели стать отступниками…

Прежде чем попасть в маленькое кафе около Пале-Рояль, Этьен попетлял по улицам — ведь более чем вероятно, что за ним установили слежку. Но на улицах было довольно безлюдно, и как будто никто не шел за ним по пятам. Да и никому не показалось бы удивительным, что этот артиллерист с нашивками старшего сержанта встретил в кафе приятеля, с виду ничем не приметного человека лет тридцати двух — тридцати трех, в очках с металлической оправой, с шрамом на губе, в темном свитере, из которого выглядывали уголки мягкого воротника рубашки. Фажон сразу узнал его, хотя он и отпустил теперь усы, а раньше коротко их подстригал. Это был тот самый человек, который два месяца назад поджидал в такси Розу Дюселье в верхнем конце Шаронской улицы и который встречался в разных местах не только с Розой и Фажоном, но и с многими другими людьми… Это был Артур Даллиде, один из тех людей, имена которых история слишком часто забывает. Он был родом из Нанта, рабочий-металлист и сын металлиста, и всей своей жизнью он заслужил доверие, оказываемое ему партией. Через него поддерживалась связь между теми подпольщиками, которым больше всего грозила опасность, и людьми, находившимися на легальном положении; именно ему поручено было укрывать на тайных квартирах членов Центрального комитета, по его указаниям Маринетта, Жоржетта, Клодина или еще кто-нибудь сопровождали руководителей партии через всю страну, туда, где их ждала подпольная работа. Он не производил впечатления силача, а между тем был словно из железа. Этьен хорошо помнил его: неутомимый работник. Страстный любитель велосипедного спорта, хотя, казалось бы, ему-то следовало недолюбливать велосипед: шрам, белевший над верхней губой, был памятью об аварии, которая случилась с ним во время велосипедных гонок в Бретани четырнадцать лет назад, когда ему шел двадцатый год. Его сшиб тогда автомобиль, и он чуть не умер. Но как Даллиде говорил теперь: нет худа без добра, — из-за этого несчастного случая его признали негодным к военной службе, зато он мобилизован, чтобы сражаться в рядах партии, а не там, куда его пошлют Чемберлен и Даладье.

Артур и Этьен сели в автобус на углу авеню Оперы. Они стояли на площадке и разговаривали о том о сем. Прежде всего Артур спросил Фажона о Жюльетте. Как ее здоровье? При такой работе, как наша, очень хорошо, когда близкие здоровы и можно за них не