подошел к этой женщине, элегантной молоденькой блондинке. Где я видел эту красотку? — думал Брель, глядя, как они выходят из кафе на площадь Французского театра и садятся в маленький черный виснер. Хорошо разъезжать в собственном автомобиле при такой погоде! А Френуа-то! Ну, разумеется, если его Дэзи в Португалии…

— Почему не приветствуете, молодой человек? — Роже вытянулся: мимо него прошел майор из военной цензуры, южанин, про которого говорили, что он друг Франсиса Карко…

* * *

В зале Потерянных шагов кучки депутатов расходятся, запоздавшие спешат в зал заседания, где уже поднялся на трибуну Тиксье-Виньянкур[318].

Висконти что-то не торопится. Доминик Мало, явившийся с большим портфелем подмышкой, спрашивает его:

— Ты не пойдешь послушать Тиксье-Виньянкура?

Депутат от Восточных Пиренеев тихонько посмеивается, его черный начес, резко выделяющийся на бледном лбу, сегодня подстрижен как-то особенно изящно и ровно. — А ты что ж, Доминик, веришь в эту комедию? Правительство не желает брать на себя ответственность, боится и хочет на всякий случай застраховаться. Хочет, чтобы мы все вместе подмокли. Разве не верно? Ну, а в таком случае адвокатское красноречие, даже если в нем упражняется такой темпераментный и талантливый говорун, как Тиксье-Виньянкур, служит только для того, чтобы замутить воду…

— Не понимаю тебя.

— Что ж тут непонятного? Ораторы будут выступать, получится видимость обсуждения, прений, — а все дело в том, что от нас требуют принять на себя ответственность за действия правительства. Разве не правда? Жалкий тип, этот Даладье! Трус! Полез в кусты, как Шестого февраля… Кто ему поверит, что он расшибся в манеже? Нечего сказать, хорош государственный деятель, которого сбросила смирная кляча… Туда же… вздумал учиться верховой езде ради прекрасных глаз госпожи…

— Ромэн, как ты можешь повторять отвратительные сплетни? Ты прекрасно знаешь, что если премьер-министра нет сегодня в палате, — значит он занят важными делами.

— Знаю, знаю: он занят войной, так что ли?

По правде сказать, Мало и сам хорошо понимал, что депутаты боялись этого заседания не потому, что их беспокоила мысль о предстоящем лишении коммунистов парламентских мандатов, а потому, что в их собственных рядах, от правых социалистов до «националистов» царила тревога: мера, принятая против коммунистов, может послужить прецедентом, ибо ее принимают как раз в те дни, когда цензура пропустила полемику в печати между Кериллисом и Моррасом; брошенные редактором «Эпок» не совсем ясные, но грозные обвинения вызывали страх, что через несколько недель последуют новые чрезвычайные меры, новые кары, и ни одна из парламентских партий не могла быть уверена, что эти громы и молнии не обрушатся на кое-кого из ее членов. В кулуарах и в буфете друзья Бразиллака, Ребате, Гаксота, Леска, Лобро вели бурные споры, переругивались, предавали Кериллиса анафеме. Доминик Мало, будучи радикалом, проклинал Кериллиса во имя Республики. — О этот Кериллис! Человек, который после Мюнхена голосовал в палате вместе с большевиками! — вот что приблизительно говорил Мало, уже собираясь направиться в зал заседаний, и добавил еще, что, в конце концов, в такой час, когда дороже всего единение французов….

— Единение? — язвительно захихикал Висконти. — Это миф! В правительстве идет драка между Даладье и Рейно… В стране подвергают остракизму победоносного воина, героя Вердена, а вместе с ним и все здоровые элементы… Единение — это прежде всего сплочение вокруг одного человека… А где он, этот человек? Где он скрывается? У Тиксье-Виньянкура на этот счет есть свое мнение. Он — за Дорио. Но только он один в палате придерживается такого мнения… Нет, нет. До этого мы еще не дошли: мы можем обойтись без Дорио…

XVIII

Огромный аквариум, мутный, рассеянный свет, плотные ряды плешивых голов; кто слушает — сидит, подперев подбородок кулаками, кто не слушает — пишет письма, а некоторые нервно приподнимают и опускают крышку пюпитра[319], кое-где пятнами песочного цвета выделяются брюки мобилизованных, надевших, однако, штатские пиджаки; в проходах стоят люди, отыскивают взглядом кого-нибудь из коллег… Зал полон, хотя отсутствует немало депутатов, взятых в армию или лишенных прав присутствовать на заседаниях. На председательском насесте возвышается Эррио; толстый его живот упирается в край стола, а голова откинута к спинке кресла: он о чем-то разговаривает с наклонившимся к нему квестором; внизу — стенографистки с профессионально бесстрастными лицами; сбоку, между возвышением для председателя и краем помоста, — трибуна, и с нее несутся в зал громовые раскаты оратора.

— …Нельзя допустить, чтобы коммунистическая пропаганда могла использовать более чем недостаточную обоснованность обвинения, а необоснованность его очевидна, позвольте это сказать. Нельзя говорить в данном случае, о восстановлении запрещенного сообщества, господин министр, ибо в действительности, речь идет о парламентской группе и создании ею комиссий. Что касается письма председателю палаты господину Эррио, позволю себе указать, что оно даже частично не может служить основанием для судебного преследования по обвинению в государственной измене…

Висконти, сев на свое место позади Фроссара, не мог удержаться от реплики: — Ну вот! Я же говорил это капитану де Сен-Гарен. — Тише! — зашикал Фроссар, делая какие-то заметки на листе бумаги.

По правде говоря, разногласия между оратором и правительством вызывались только опасением Тиксье-Виньянкура, что суд не найдет веских причин для обвинения коммунистов. Никто из депутатов, в том числе и сам Тиксье-Виньянкур, и не собирался голосовать против закона о лишении коммунистов депутатских мандатов. Но пусть правительство не пытается остаться в стороне.

На хоры, с левой стороны, в самый конец, служитель ввел Пасторелли и Жана де Монсэ, разъяснив им по дороге, что они не имеют права ни вставать, ни выражать каким-либо способом свое мнение, и как раз в эту минуту в зале произошел первый инцидент. Кто-то из депутатов крикнул:

— Прежде всего надо школьных учителей повыгонять!

Жан попытался втиснуться во второй ряд, но там сидели дамы. Ему было плохо видно, и он не очень-то разбирался в происходящем. Он шопотом спросил у Пасторелли: — Где они? — Пасторелли показал ему на скамьи крайней левой. Но трудно было отличить коммунистов от других депутатов… Оратор гремел: — Двадцать лет такого, я сказал бы, пруссаческого повиновения лишили их инициативы. Оставьте их без еженедельных указаний, и коммунистическая пропаганда в нашей стране потеряет всякое значение…

— Кто это? — спросил Жан вполголоса. Дама, сидевшая во втором ряду, обернулась и, улыбаясь, сказала: — Тиксье-Виньянкур. — Это была довольно грузная брюнетка с красивыми глазами и в браслетах с подвесками.