Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то же утро в клинике Бруссе во время операции главный хирург впервые доверил Жаклине Труйяр накладывать маску с хлороформом и наорал на нее за неумелость; Жаклина так расстроилась, что забыла потом отдать Жану де Монсэ гостевые билеты на заседание палаты, а этот дуралей не посмел у нее спросить сам. Пришлось вмешаться Пасторелли.
Около часу дня (точнее, без десяти час) Роже Брель и Люк Френуа вышли из «Континенталя» через вращающуюся дверь на улицу Руже де Лиль и под стеклянным навесом столкнулись с рассыльным, который повез на велосипеде в типографию подписанную к печати корректуру «Пари-Суар». — Ну, верно, и ругаются сейчас на улице Лувр! — сказал Брель. — Пропал их выпуск, все поезда пропустили!
Оба писателя служили в управлении информации и поэтому позволяли себе высмеивать порядки военной цензуры…
— Я сейчас заходил к господам полковникам и заглянул в зеленую тетрадь… — «Зеленой тетрадью» назывался реестр секретных указаний, адресованных только цензорам; указания журналистам заносили в «черную тетрадь». — По перечню запрещенных тем можно догадаться, что делается на свете, — единственный теперь способ получить информацию…
Ветер хлестал в лицо мокрым снегом; к счастью, под аркадами улицы Риволи удалось, почти не намокнув, добраться до кафе «Юнивер», где чиновники управления информации были завсегдатаями. Люк Френуа посмотрел на ручные часы: на назначенное свидание он придет первым. — А какие откровения вы почерпнули в зеленой тетради? — спросил он, позевывая, — больше от несварения желудка, чем от скуки. — Ничего не пропускать в печать о выступлениях против повышения цен и за увеличение заработной платы… не пропускать сообщений об отказе Швеции разрешить транзит союзных войск, но подготовлять общественное мнение к такой возможности… — Люк Френуа присвистнул.
— Ну, думается мне, дорогой Брель, нам нечего бояться победы масонов… Плохи их дела, верно? С каждым днем урезают свою программу и постепенно усваивают традиционные взгляды национальных партий… Отреклись от франкосоветского союза, а теперь стали признавать все то, что уже двадцать лет пишут о русских «Матен»[314] и «Аксьон франсез»… А сегодня-то что произойдет в палате!.. Забавные будут рожи у тех господ, которые в тридцать шестом году поднимали кулак на площади Нации, — теперь им скажут: вот видите, господа, а вы нам не верили в тридцать шестом году.
— Да-а, — протянул со вздохом Роже Брель. — Говорят даже, что Даладье просто-напросто врет, будто он упал с лошади, а на самом деле боится показаться сегодня в палате — посылает вместо себя Шотана.
— Магистра ордена Высшей Тайны, как его называет Моррас. Вы же хорошо знаете, что в действительности вопрос о коммунистах уже предрешен… а главное теперь — разоблачения Кериллиса, направленные против «Же сюи парту»[315]. Это еще что такое, поглядите-ка!..
Они остановились перед витриной ювелира, изобретателя модных новинок, — таких мастеров много на улице Риволи. В окне были выставлены серебряные ложечки с эмалированными медальонами, изображавшими Гамелена и его величество Георга VI… Тощий одер[316] Брель разразился хохотом, похожим на лошадиное ржанье. — Воображаю, кто будет их покупать!.. — сказал он. Затем вытащил трубку, раскурил ее и добавил: — А пока что, друг мой Френуа, мы с вами в пиковом положении… На кино рассчитывать нечего. Я было собрался написать пьесу, да не могу себя заставить. Хотел состряпать комедию… этакую безобидную, чтоб ее поставили в каком-нибудь театре на бульварах, пока еще у английских Томми не совсем просохли выстиранные исподники, которые они сушат на линии Зигфрида. Конечно, можно удариться в исторический жанр: замок Меерлинг или княжна Долгорукая, но по складу ума я предпочел бы что-нибудь посовременнее. Меня соблазнил совершенно новый материал — молодое поколение, совсем молодое, еще не доросшее до призывного возраста… Я вот знаю одного восемнадцатилетнего юнца, сына крупного банкира. Дорио вскружил ему голову, и он записал свою подружку в его партию…
— Ну вот! — перебил его Люк Френуа. — Сразу полезли в политику…
— Нет, мальчишка полез, а моя пьеса вне политики. Тут нужны маленькие поправки. Ведь теперь совсем не то поколение, которое изображается в «Счастливых днях», — милейший Пюже уже вышел из моды. Нынешние школьники все чем-нибудь торгуют — брючными пуговицами, почтовыми марками… В моей пьесе я заменил юного члена социальной партии юным гангстером, — это совсем несложно. При мобилизации старших возрастов наши юнцы вдруг оказались великолепными маклерами и торгуют любым товаром: автомобилями, произведениями искусства, молоденькими девицами… Словом, никакой политики. Но все равно удачи ждать нельзя. Теперь во всем такое ханжество, что я уже заранее знаю: моя пьеса будет лежать в ящике письменного стола, никто ее не поставит.
Люк Френуа сказал что-то туманное, — вроде того, что в военное время лучше совсем не писать, чтобы не участвовать во всеобщей истерии. Брель подумал про себя, что для Френуа всякий предлог хорош, лишь бы не писать. Разумеется, ему-то можно не писать: его жена на даровщинку одевается в шикарном ателье. Он спросил: — Как поживает Дэзи? — Она сейчас в Португалии, демонстрирует там новые модели…
Они уже подходили к кафе «Юнивер», и Брель стал рассказывать, что он всегда любил устраиваться за столиком в той комнате, из окон которой виден Лувр, — в ней прежде была маленькая гостиная и, как ему говорили, двадцать лет назад, когда там еще сохранялась старинная роспись восемнадцатого века, дадаисты[317] ее называли «гостиной на дне озерных вод», как в стихах Рэмбо. Но Френуа его уже не слушал, он заметил в вестибюле женщину, которая стояла одна и беспокойно озиралась, будто искала кого-то. — Извините, я должен вас покинуть, — пробормотал Френуа и