вспомоществований и от побора «мертвой руки». Клирики церкви, подражавшие расточительности своего епископа, и дворянство города точно так же быстро растратили цену договора, заключенного с горожанами. Не видя возможности извлечь денег из людей низшего класса в связи с новым законом и порядками в городе, они разделяли горе прелата и его неудовольствие против коммуны. Они вместе обсуждали меры, которые можно было бы предпринять для разрушения всего сделанного и для того, чтобы вновь привести граждан Лана, как купцов, так и ремесленников, к прежнему состоянию их полного экономического порабощения. Но сделать все без ведома короля было опасно.

Это было в 1112 году, и граждане уже почти три года наслаждались полной свободой управления, которое смело можно было назвать республиканским. Они дорожили этим управлением, сознавая то добро, которое всегда внушает деятельное участие в делах общественной жизни. Словом, царило такое настроение, когда малейшее поползновение нарушить права и порядки, без которых невозможно жить, ведет к политическому фанатизму. Но сеньоры XII века были малоопытны в этом отношении. Не предвидя совершенно опасности, которой они подвергались, епископы и дворянство города Лана решили начать исполнение своего намерения в конце поста, то есть в апреле месяце. Избрали именно это время, несмотря на уважение, которое они питали к Святой Пасхе, потому что они задумали пригласить короля Людовика VI Толстого приехать в город на этот праздник и надеялись на его присутствие, чтобы привести горожан в повиновение и устрашить их.

Король принял приглашение епископа Ланского и явился накануне Великого четверга с огромной свитой придворных и рыцарей. В самый день приезда епископ заговорил с ним об интересовавшем его деле и предложил королю отнять назад согласие, данное им коммуне. Весь преданный этой интриге и переговорам, он ни в этот день, ни в следующий не вступал в храм Божий для освящения Святого мира, ни для отпущения грехов народу. Советники короля сначала не соглашались, потому что ланские граждане, предупрежденные о заговоре, предложили им 400 ливров серебра, а если нужно, и более. Епископ принужден был обещать более, чем горожане, а именно 700 ливров серебра, которых у него не было, но которые он надеялся собрать с граждан, когда не будет коммуны. Это предложение убедило придворных и даже короля пойти против городских вольностей. Вследствие договора, заключенного ими с епископом, этот последний своей властью разрешил их и самого себя от клятвы, данной горожанам. Хартия, скрепленная королевской печатью, была объявлена недействительной; от имени короля и епископа объявили, чтобы магистраты коммуны оставили свои должности, возвратили печать и знамя города; было запрещено звонить в колокол, которым открывались и оканчивались их заседания. Эта прокламация произвела такое брожение, что король счел более благоразумным оставить дом, где он остановился, и отправиться ночевать в епископский дворец, окруженный крепкими стенами. На другой день утром, с восходом солнца, он поспешно удалился, не дождавшись светлого праздника Пасхи, ради которого он, собственно, и приехал. В продолжение всего дня лавки купцов и ремесленников и гостиницы были заперты. Никакой продажи не производилось, каждый сидел, запершись, в своем доме, как всегда бывает в первые минуты общественного бедствия. Но молчание продолжалось недолго, и волнение началось уже на другой день, когда узнали, что епископ и дворяне занимались составлением списка имущества каждого жителя для того, чтобы наложить на них чрезвычайные вспомоществования (les aides extra-ordinaires) для уплаты денег, обещанных королю. Говорили даже в насмешку, что каждого заставят заплатить за разрушение коммуны столько же, сколько он платил за утверждение ее. Негодование и неясный еще страх перед всеми несчастьями, которые должны обрушиться на них, воодушевили граждан и наполнили сердца их каким-то диким гневом. Они стали собираться на тайные совещания; сорок граждан поклялись (клятвой на жизнь и на смерть) убить епископа и всех тех дворян, которые работали вместе с ним над уничтожением коммуны. Но тайна этого заговора не была хорошо скрыта. Архидьякон Ансельм, весьма известный своими познаниями, рожденный от одной из незначительных фамилий города, по своей врожденной честности и сочувствию к гражданам не одобрявший клятвопреступления епископа, узнал о заговоре. Не выдавая никого, он быстро отправился к епископу, умоляя его быть осторожным и не выходить из дома и в особенности не сопровождать пасхальной процессии. «Фи, – отвечал прелат, – мне ли бояться умереть от набожных людей». Однако он все же не осмелился отправиться к заутрене и войти в церковь; но в час, назначенный для священной процессии, он, боясь названия труса, отправился во главе причта, повелев своим слугам и нескольким вооруженным рыцарям следовать за собой во время шествия; один из сорока заговорщиков, полагая это время наиболее удобным для убийства, вышел вдруг из-под какой-то арки с криком «Коммуна!», что было условленным знаком. Произошло некоторое смятение, но в силу того, что между заговорщиками было мало единодушия, это движение не имело последствий.

Испуганный тем, что услышал так громко грозно произнесенное имя этой коммуны, которой некогда клялся, епископ к вечеру того же дня с величайшей быстротой привел из церковных сел толпу крестьян, которых расположил в своем доме и башнях собора. В Светлый понедельник все духовенство должно было с торжественной процессией отправиться в аббатство Святого Винцента, расположенное вне городских стен. Епископ сопровождал процессию, конвоируемый, как и накануне. Заговорщики решили воспользоваться случаем и действовать, но и на этот раз они ничего не сделали, потому что дворяне, которых они ненавидели не менее епископа, не присутствовали на церемонии. Потому ли, что не хотел выказать своей боязни, но епископ отослал всех своих крестьян на другой же день утром и удовольствовался тем, что попросил именитейших из дворян явится вооруженными в дом его на случай возмущения горожан. Но народное озлобление не успокоилось и на третий день Пасхи; многие замки были разграблены горожанами; они в особенности искали там зернового хлеба и соленой говядины, как будто бы желая запастись провизией для осады. Кто-то пришел совсем испуганный доложить об этом епископу, но последний расхохотался и отвечал: «Что вы хотите, чтобы они сделали, эти добрые люди со своими возмущениями? Если бы Жан, мой негр, вдруг захотел бы и потянул за нос самого страшного из них, бедняк не осмелился бы даже пикнуть. Я заставил их отказаться от того, что называлось коммуна, и теперь будет так же легко заставить их оставаться в покое» (Guibert. de Novig. Ill; VII).

На другой день, в четверг, когда епископ, вполне успокоенный, обсуждал с одним из своих дьяконов по имени Готье новые полицейские меры, которые должно было принять, и особенно количество