class="p1">Жан весь обратился в слух. Наконец-то! Как раз то, чего он искал… то, что хотел узнать из первых рук. Может быть, нужно было именно с этой стороны подойти к незнакомому миру, — вот с этой мысли, которая развернута в только что услышанной Жаном цитате. Но какое же отношение она имеет к негодованию оратора? Фроссар возмущается, как это в 30-е годы Советскому Союзу было понятно, почему Франция вооружается против возможной агрессии… Именно в этом Фроссар усматривает доказательство того, что Советский Союз хотел войны. Так что же, разве русские должны были сказать в 30-х годах французским коммунистам, чтобы они сопротивлялись перевооружению Франции? — А ведь у нас, господа, война! Льется и еще будет литься кровь. Ведь сыновья наши ушли в армию.

Жан плохо слушает. Свидетельство какого-то дипломата, опубликованное в «Желтой книге»[322], не отвлекло его от волнующей мысли: значит, по убеждению большевиков, то, что они делают у себя в стране, оказывает помощь Мишлине, Гильому, Ивонне… И Жан, естественно, противопоставляет эту мысль главной сути всех речей, которые услышал тут; все эти речи клонят к одному: нам предстоит принять чрезвычайный закон; это, конечно, ужасно… Но для блага отечества нужно пойти даже на несправедливость…

— Россия предоставила в распоряжение Гитлера самое убийственное оружие, которым она располагает, — разумеется, я имею в виду не Красную Армию…

Висконти фыркает, Мало хлопает себя по ляжке, Монзи улыбается, все почтенное собрание в восторге.

— …Как вам известно, Красная Армия получила отпор от доблестных войск Финляндии. Нет, самым убийственным оружием России, — говорю это с полной убежденностью патриота, — является пропаганда…

Монзи, повернув голову, бросает через плечо Ромэну Висконти: — Ну, тут уж он преувеличивает… Это уж выступление не против Тореза, а против Жироду…

Оратор переходит к заключительной части речи:

— Я не питаю ненависти к людям, которые скоро будут лишены здесь звания представителей народа. Я не смешиваю их с гнусным Фердонне, с этим ничтожеством, хуже чем ничтожеством, — с этой мразью, с этой смердящей гнилью… Если коммунисты ушли в подполье, если они скрываются от полиции, то они поступают так не потому, что боятся тюрьмы, не потому, что связаны с Москвой тайными предосудительными узами, — нет, они остаются на своих постах по приказу партии, чтобы обеспечить ее действенную работу в подполье.

Пасторелли сжал локоть Жана. Жан посмотрел на него. Они поняли друг друга. Пасторелли прошептал: — Они сами не понимают, что говорят…

Фроссар заканчивает свою речь требованием, чтобы репрессии сочетались с пропагандой. И пропаганда должна прежде всего открыть французам глаза на то, что ответственность за кровь их сыновей, которая льется в этой войне, лежит на коммунистах.

— Вы были великолепны! — сказал Висконти, когда Фроссар сошел с трибуны и возвратился на свое место. — Но несколько увлеклись, дорогой мой, личными мотивами, — заметил Монзи.

В ту минуту, когда на трибуне появился Кериллис, отворилась дверь на хоры, и Жан обернулся. Вошли двое — офицер с дамой, пробираются в первый ряд. По деликатному указанию служителя какой-то старик уступил запоздавшей даме место. Жан сидел в тени, у колонны. Дама прошла мимо него. Что это? Чудится ему? Конечно, чудится. Вся кровь отхлынула от сердца, Жан словно полетел куда-то в пропасть и все падал, падал без конца. Дама не заметила его. Она улыбнулась, поблагодарила, уселась и, наклонившись, стала смотреть вниз, как на сцену. Свет лег полосой на ее белокурые волосы. Жан ничего больше не слышал. Ему было страшно. Страшно, что все это чудится ему. Сесиль… Сесиль, и она его не замечает… Рядом засмеялся Пасторелли, Жан повернул голову, но глаза его увидели только того человека, который сел позади Сесиль. Какой-то стройный мужчина в офицерской форме, светского вида. Кто это? Это не Фред. Конечно, не Фред. Жан сидел в тени. Он не знал, как быть — остаться или уйти… Ах, какое ему теперь дело до того, что говорят с трибуны!

Однако то, что рассказывал с трибуны тощий человек с мешками под глазами, было довольно интересно. Пасторелли слушал внимательно и не замечал, что слушает теперь один, без товарища, что Жан, точно мертвый, не чувствует подталкиваний локтем. Оратор говорил монотонно, плохо владел своим голосом. Он набросал картину деятельности пятых колонн в различных странах, в которых побывал, — Австрия, Румыния, Бельгия, Голландия, Венгрия, Швейцария, Соединенные Штаты… Польша… Так почему же не быть пятой колонне и во Франции? Ведь подложили же бомбу в дом генерала Претла. А та бомба, которой были убиты двое полицейских на Пресбургской улице, а бомба, взорвавшаяся на аэродроме в Туссю-ле-Нобль?..

— И каково же было мое удивление, когда я узнал, что преступник, подложивший бомбу на Пресбургской улице, принадлежал к тайной организации, которая называет себя, — я подчеркиваю, — называет себя «национальной организацией»…

— Господин Кериллис! — перебивает кто-то с правых скамей. — Вы уклоняетесь от истины…

Поднялся шум. Сесиль обернулась к своему спутнику: — Кто это? — Ксавье Валла[323], — ответил он.

— …людей держат из-за этого в тюрьме, — выкрикивает Валла, — а вы тут еще стараетесь, чтобы их не выпускали. Это подло, милостивый государь!

Жан ничего не слышит, не понимает слов Пасторелли, который пытается что-то объяснить ему. В зале смятение. Человек с черной повязкой на глазу, — кажется, Жорж Скапини, — вторит негодующим воплям Ксавье Валла, самочинно завладевшего вниманием зала. Жан ничего не слышит. Что ему до всего этого гама, до этого спора из-за кагуляров, до приятельских отношений Кериллиса с каким-то Делонклем? Внизу со всех сторон несутся крики. Кериллису удается, наконец, возобновить свою речь, но как он ни старается соблюдать вежливость, сколько ни принимает всевозможных ораторских предосторожностей, он не в силах утихомирить своих противников. Вмешивается Филипп Анрио, потом Франсуа Бодуэн… Кериллис обвиняет писателей и журналистов в продажности. Поднимается гул возмущения.

— Ну, извините, если они не совсем продались, то все-таки поддались соблазну… сохранить авторское право на немецкие переводы своих произведений, а вследствие этого, совершенно естественно…

Из зала кричат: — Имена! Назовите имена! — Франсуа Бодуэн вскакивает с места и заявляет, что он не может слушать такую клевету и предпочитает покинуть зал… — Верно! Верно! Что это за приемы! Вы бросаете тень на всю Академию! Имена! Назовите имена! Надо или все сказать или уж ничего не говорить! — Тиксье-Виньянкур, Андрэ Пармантье, Жорж Кузен, Жан де Бомон негодуют, взывают к социалистам, взывают к армии…